ПОЗНАВАТЕЛЬНОЕ

Оси и плоскости тела человека - Тело человека состоит из определенных топографических частей и участков, в которых расположены органы, мышцы, сосуды, нервы и т.д.

Отёска стен и прирубка косяков - Когда на доме не достаёт окон и дверей, красивое высокое крыльцо ещё только в воображении, приходится подниматься с улицы в дом по трапу.

Дифференциальные уравнения второго порядка (модель рынка с прогнозируемыми ценами) - В простых моделях рынка спрос и предложение обычно полагают зависящими только от текущей цены на товар.

Писатели, общественно-политические и культурные деятели дореволюционной Осетии

Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8 910Следующая

В книге «Вторая родина Коста» я приводил некоторые материалы о Коста Хетагурове, не известные или почти не известные в литературе. Они были выявлены в основном во время полевых этнографических экспедиций путем опроса современников Коста — осетин, живших в сел. Лаба (ныне сел. Коста Хетагурова) и карачаевцев из соседнего с ним села. Записи эти, характеризующие некоторые стороны жизни Коста, вошли в книгу в небольшом количестве. Здесь я вновь обращаюсь к своим полевым дневникам.

В 1956 году в сел. Лаба во время полевых этнографических исследований мне встретился 75-летний Герман Александрович Татаров, сын Александра Татарова, большого друга Коста Хетагурова с детских лет. Оба они были сиротами, не знали материнской ласки (у Коста мать умерла при родах), росли вместе в Лабе с 11-летнего возраста. Сиротская доля сблизила их. Коста, приезжая в Лабу, непременно общался со своим другом, читал ему свои новые произведения. Герман рассказывал со слов отца, что однажды они прогуливались в «Зругском ущелье» (местность у истока Теберды и Кубани типа неглубокого горного ущелья), где, начиная с 1870 г., обосновались выходцы из Зругского ущелья Северной Осетии. Коста читал ему недавно законченную свою знаменитую поэму «Сидзæргæс» («Мать сирот»), где он повествует о своем сиротском детстве. Эта поэма настолько растрогала обоих, что, не сдержав своих чувств, друзья плакали. Тогда же Коста читал ему другое свое знаменитое стихотворение — «Додой» («Горе»).

По воспоминаниям лабинцев, Коста очень любил природу, часто совершал прогулки по окрестным местам вокруг села, собирал цветы и, принося их детям, говорил: «Хорз тæф нæ кæнынц?» (Не правда ли, хорошо пахнут?), добавляя: «Какие красивые наши горы!». После возвращения из последней ссылки Коста тяжело заболел, находился в Лабе, в доме отца вместе с сестрой Ольгой. Друзья поэта принимали активное участие в его судьбе. Так, все лето 1905 года он пробыл на даче в Теберде у своего друга Ислама Крымшамхалова, известного карачаевского просветителя, художника и поэта. Его дом, построенный в 1893 г., стал своеобразным культурным центром, постоянно посещаемым передовой интеллигенцией Карачая. В нем подолгу жили и друзья Ислама: помимо Коста Хетагурова, художник Н.А. Ярошенко, дагестанский революционер Махач Дахадаев (ныне столица Дагестанской республики носит его имя) и др.

Пребывая на отдыхе в доме Ислама, Коста написал картины «Тебердинское ущелье», «Утро в горах» и др. По словам лабинцев, поэт часто дарил свои работы друзьям, родственникам, знакомым, от которых, к счастью, часть поступила в Ставропольский и Владикавказский музеи Коста. В то же время многие живописные произведения и рисунки Коста находятся в частных руках, исчезли или еще не найдены.

Ценные сведения о Коста получены от его карачаевских современников, в частности, от Саит-Умара Герюгова (1869 г.р.) и его жены Аминет Герюговой (1878 г.р.) из аула Каменномостный, расположенного напротив Лабы на правой стороне реки Кубань. По словам Саит-Умара, Коста часто бывал в Каменномостном на семейных и общественных торжествах. Он хорошо танцевал, пел песни, говорил по-карачаевски. Коста, говорил он, находил в ауле самое радушное гостеприимство всех его жителей. Беднейшая часть горцев считала поэта своим защитником от произвола и эксплуатации князей и кулаков. В качестве примера Саит-Умар привел такой случай. Коста, поднимаясь на коне к аулу Учкулан — центру Большого Карачая, где жили карачаевцы, бывшие его однокашники по Ставропольской гимназии, увидел, как крупный скотовод Абаев избивает своего батрака. Он подошел и остановил этот дикий произвол.

Саит-Умар, как и некоторые другие современники Коста из карачаевцев, утверждал, что знаменитое стихотворение поэта — «Додой» («Горе») еще до революции было переведено на карачаевский язык, став, как у осетин, народной песней карачаевцев. Она очень нравилась им, поскольку ярко отражала безрадостную жизнь горцев, их тяжелое положение.

В памяти лабинцев, как и карачаевцев, остались многие эпизоды борьбы Коста против произвола царских чиновников и военной администрации в отношении горского населения края. В памяти горцев он остался в образе великого воина — борца за счастье трудового народа, борца против всякого произвола и несправедливости.

Однако я был удивлен, что в родном селении Лаба произведения поэта плохо знают, а его самого вспоминают только в день его рождения, когда все, от стариков до детей, собираются в центре села, около памятника Коста, в присутствии местных и областных представителей Карачаево-Черкесии. В 1967 году я присутствовал на таком митинге и был очень удивлен тем, что здесь не прозвучало ни одного стихотворения поэта, ни одной песни на его стихи, столь популярных и распространенных в Осетии. Как обычно, в таких случаях выступающие ограничивались тем, что называли Коста великим поэтом и гуманистом. Приятно было то, что в этот день в прессе Карачаево-Черкесии и Ставрополья появилось немало хороших статей о поэте. Одним словом, трудно было представить себе, что лабинцы, в том числе школьники, не знают таких популярных стихотворений Коста, как «Додой», «Сидзæргæс», «Чи дæ» и др. из его «Ирон фæндыр» («Осетинской лиры»).

В беседе со мной директор школы, женщина не местная, причиной этого называла отсутствие преподавателя осетинского языка и литературы, отметив, что по ее заявке из Осетии в ближайшее время пришлют специалиста для ликвидации этой проблемы.

Во всяком случае, в Осетии почти в каждом доме Коста незримо присутствовал как мифическое божество; люди знали и пели многие его стихотворения из книги «Ирон фæндыр». Ничего подобного я не находил здесь. Но современники Коста хорошо помнят, как тяжело больной поэт умирал на руках своей сестры Ольги, мужественной женщины, о которой, к сожалению, я не смог записать ничего дельного, кроме того, что у нее был неудачный брак с известным осетинским детским писателем и собирателем фольклора, в том числе Нартского эпоса, А. Кайтмазовым, о котором речь пойдет ниже.

Отмечу, что Ольга Хетагурова, окончив Владикавказскую осетинскую женскую гимназию, преподавала в Лабинской школе, обладала высоким педагогическим мастерством, пользовалась большим авторитетом среди населения. Голос Ольги Левановны часто звучал на сельских сходах, особенно когда обсуждались вопросы, касающиеся школы. Как говорилось, Ольга Хетагурова огромное внимание уделяла тяжелобольному Коста, мужественно боролась за его жизнь, принимала необходимые меры для его лечения. На ее обращение через газеты к осетинской интеллигенции об оказании материальной помощи больному горячо откликнулись не только осетины, но и представители других народов Кавказа, высоко чтившие поэта. Ярким примером этому может служить письмо Владикавказского армянского общества в газ. «Казбек» (№ 2158) от 13 марта 1905 г., в котором, в частности, говорилось: «Печальная участь поэта-публициста Коста Хетагурова не могла не вызывать сочувствия со стороны местного армянского общества. Ведь подобные деятели, как Коста Хетагуров, являются достоянием не только нации, среди которой они родились, но и всех народов. Горячо ценя светлую деятельность талантливого воина жизни, препровождаем в его пользу нашу скромную лепту — 40 рублей...».

По словам старожилов, весть о болезни Коста разнеслась по аулам многонационального Баталпашинского отдела Кубанской области, вызвала поток друзей и знакомых, выражавших свое сочувствие и пожелания скорейшего выздоровления, а также оказывающих посильную материальную помощь. Не ограничиваясь собранными средствами, Ольга Левановна решает продать отцовский дом, имущество, подготовить к публикации второе полное издание «Ирон фæндыр», чтобы на вырученные деньги пригласить лучших врачей, создать спокойную комфортабельную обстановку, лучшее питание.

Однако здоровье поэта ухудшалось. Ольга Левановна писала Г. Дзасохову: «Про Коста теперь можно уже сказать, что он погиб окончательно, человек в нем умер. Его ужасная болезнь делает безостановочно свое дело разрушения...» (1, с. 141). Известно, что просьбу Ольги Левановны о переиздании «Ирон фæндыр» Гиго Дзасохов выполнил. В Лабе об этом легендарном человеке я слышал очень много. Отец Гиго, выходец из бедной крестьянской семьи, смог дать образование всем своим шестерым сыновьям и двум дочерям. Гиго был вторым сыном, окончил Ардонскую семинарию, а затем — Казанскую духовную академию. Г. Дзасохов был талантливым педагогом — теоретиком и публицистом, автором многих научных трудов, обладал большим ораторским искусством, хорошо говорил и по-русски, и по-осетински, зажигая сердца слушателей. Коста очень любил молодого Гиго Дзасохова, часто говорил: «То, что я не успел сделать, сделает Гиго, продолжит мое дело» (2, с. 140).

Коста Хетагуров умер 19 марта 1906 г. Похороны проходили при многолюдном стечении людей разных национальностей. Провожать поэта в последний путь пришли почитатели его таланта: карачаевцы, черкесы, абазины, другие жители соседних аулов. Коста похоронили в селе рядом с могилой отца. 27 марта останки поэта увезли во Владикавказ приехавшие из Осетии выборные старейшины. Поэт был погребен в присутствии огромной массы людей разных национальностей в ограде осетинской церкви Покрова Пресвятой Богородицы во Владикавказе. Современники Коста лабинцы помнят, что Ольга, провожая брата в последний путь, навесила на себя надочажную цепь, что означало, по старинному осетинскому обычаю, уход из дома последнего мужчины — представителя рода.

Нами записаны воспоминания В.Д. Абаева о владикавказских похоронах Коста: «...улицы Владикавказа были необычно оживлены: большими и малыми группами, сливающимися в один поток, люди двигались в сторону вокзала. К полудню вокзальная площадь и прилегающие улицы были полны людьми, погруженными в траурное молчание. Цинковый гроб с телом поэта вынесли из вагона на высоко поднятых руках и процессия медленно двинулась по главным улицам города, направляясь к территории осетинской церкви... произошла большая остановка, это грузинская общественность города организованно примкнула к процессии... один из них — Шошиашвили — бережно разворачивает богатый парчовый покров и застилает им гроб... через некоторое время... такие же почести покойному воздали... представители армянской общественности города... Вот зазвучала траурная речь. Это начал свое надгробное слово поэт, публицист... Георгий Цаголов... от имени учащейся молодежи свое, полное горя стихотворение на осетинском языке прочитал наш товарищ Борис Алборов. Затем у могилы выступила Ольга Левановна ХетагуроваКайтмазова. Она впервые предстала перед широкой общественностью и вызвала к себе огромный интерес, в том числе и у нас — молодежи... Ольга не только сестра, но и соратница Коста, с которой он делил все переживания своей юности...» (3, с. 122—123).

Владикавказские похороны Коста подробно описаны в письме Ольги Левановны к Гиго Дзасохову. В нем, в частности, говорится: «Во Владикавказе его хоронили с большими торжествами. Коста уже в Беслане встретили, и там Ваш дядя Цомаев отслужил на платформе у вагона Коста панихиду... Во Владикавказ мы прибыли в 11. На вокзале было столько народу, что пройти было трудно, вся платформа была заполнена, часть ожидала возле вокзала, на площади. Хотя приготовили траурную колесницу, но его все время несли на руках, даже на головах. Несли студенты, офицеры, простой народ, мохевцы и даже просто оборванцы, все старались хоть дотронуться до гроба. Грузин Шошиев покрыл гроб очень богатым парчовым покровом. Венков было около 12. Его отпевали осетины, грузины, мещане, армяне, служа панихиды по дороге к церкви, всякий на своем языке со своими певчими. В осетинской церкви Гатуев (известный осетинский этнограф. — Б.К.) говорил и по-русски, и по-осетински. По выносе его из церкви мусульмане возле церкви сделали над ним свое «дуа»... читали свои стихи — трое по-осетински, Цаголов по-русски... на гроб были возложены венки со следующими надписями: 1) Родному поэту-гражданину: благодарная Осетия; 2) Общество распространения образования среди горцев незабвенному труженику на ниве народной; 3) От горцев Алагирского ущелья. Гордость нашего ущелья; 4) Незабвенному поэту от гимназисток-осетинок; 5) Ольгинское селение — бессмертному творцу «Ирон фæндыр» (1, с.145—146).

Трагически сложилась судьба самой Ольги Левановны, оставшейся совершенно одинокой среди многих недоброжелательных родственников по отцовской линии. Некоторые из них, желая присвоить ее имущество, пошли на подлость, ночью ворвались к ней и убили. Данные эти я записал со слов современников Коста, в том числе Лади Хетагурова, близкого родственника поэта, лучшего знатока многих сторон жизни Лабы. К сожалению, никто из них не мог вспомнить года трагической гибели Ольги. Ее положили в семейном склепе рядом с отцом, скончавшимся в 1892 г. в возрасте 82 лет. Леван Хетагуров, как основатель села, заслужил благодарность за свои заслуги, был похоронен в его центре — случай необычный в осетинской действительности. Многие лабинцы помнят также, что, когда в 1930 г. недалеко от могилы был построен памятник Ленину, по распоряжению райкома могилу перенесли в другое место села, ибо прапорщик царской армии Леван не мог оставаться рядом с вождем мирового пролетариата. Рассказывают, Леван настолько хорошо сохранился в своем склепе, что казалось, его похоронили только вчера — с длинной белой бородой в полном одеянии: в черкеске с кинжалом, газырями, поясом, крестами — боевыми наградами на груди; в то же время от Ольги осталась только одна пара обуви. Тут же лежала надочажная цепь рæхыс — свидетельство полного исчезновения потомства Левана.

В период написания книги «Вторая родина Коста» автору приходилось собирать сведения о поэте и его окружении от самых различных лиц. В 1962 г. в Орджоникидзе (Владикавказе) мне посоветовали обратиться к 75-летней Фаризат Мирзабековне Шанаевой (урожденной Кануковой из сел. Кобан). Она сообщила мне, что «много раз видела Коста на бульваре (ныне проспект Мира) в черкеске, всегда среди толпы молодежи. По словам Фаризат, поэт жил в доме ее мужа — Адалгери Шанаева. Портрет его матери, нарисованный Коста по фотокарточке, хранился в семье Шанаевых. По словам Фаризат, Коста много лет дружил с Ибрагимом Шанаевым, проживавшим в Ставрополе. Фаризат сообщила ряд сведений о других Шанаевых. Так, Дрис Шанаев был первым из осетин, сидевшим в Петропавловской крепости за участие в революционном движении. Через много лет он вернулся с каторги в сел. Брут, где скончался от туберкулеза. По ее словам, от этой же болезни здесь, в доме своих братьев Хазибечера и Асланбека, умер Инал Кануков после возвращения из Сибири.

В 1970 году в Пятигорске я узнал от музейных работников местонахождение на старом городском кладбище и могилы Анны Цаликовой (любимой девушки Коста. — Б.К.). Рельефная надгробная плита с изображением Анны Цаликовой, сидящей перед классом учащихся, запечатлела ее реальную жизнь на поприще народного просвещения в течение многих лет.

Полевые этнографические исследования открывают новые страницы из биографии и некоторых других осетинских писателей, например, Инала Канукова, предшественника Коста Хетагурова, писателя-публициста, этнографа, автора многих замечательных произведений. Ему посвящено немало работ, в том числе содержательная монография З. Суменовой. У И. Канукова была сложная судьба. Он прожил на чужбине 18 лет. Исследователи долго не могли определить даты рождения и смерти писателя. Только недавно установлено, что он родился в 1851 г. Поэтому в 2001 г. общественность Осетии торжественно отметила 150-летие со дня рождения своего замечательного сына (4).

Инал Кануков выступил на литературном поприще прежде всего как этнограф, опубликовал такие работы, как «Заметки горца», «Характерные обычаи у осетин, кабардинцев, чеченцев», «Танцы и мода кавказских горцев», «Горцы-переселенцы» и др. Поэтому, как справедливо считают некоторые авторы, прапорщик артиллерии Инал Дударович Кануков, активный участник русско-турецкой войны 1877—1878 гг., не случайно в 1881 г. с Северного Кавказа был внезапно переведен на Дальний Восток, т.к. в нем видели опасную для колониального режима личность.

С Дальнего Востока И. Кануков вернулся на родину в 1897 г. По словам Фаризат Шанаевой, тяжело больной туберкулезом Инал поселился в сел. Брут, в доме своих братьев, где и умер. В 1959 г., проводя экспедиционные работы, я побывал в этом селении, видел дом, где скончался Инал. Один из пожилых представителей фамилии Кануковых повел меня на старое сельское кладбище, чтобы показать его могилу. Могу сказать, что тогда кладбище было в хорошем состоянии. Никаких фруктовых насаждений или посевных полей я там не увидел. Журналист С. Кануков в указанной статье («Северная Осетия» от 8 декабря 2001 г.) наоборот, отмечает, что кладбище раскопали под колхозные посевы. Тогда же старик, ведя меня по кладбищу, показывал кануковский участок, на котором в один ряд стояли надмогильные каменные столбы с арабскими надписями об их владельцах и текстами из Корана (Кануковы, как все тагаурские алдарские фамилии, были мусульманами). К сожалению, старик не мог мне показать могилу Инала Дударовича и не мог подтвердить широко распространенную версию о том, что все его рукописи положили с ним. Во всяком случае, по утверждению упомянутой Ф. Шанаевой и других старожилов, И. Кануков хорошо рисовал и все его рисунки якобы положили с ним в могилу. По другой версии, все рукописи писателя после его смерти были украдены.

Ф. Шанаева вспоминала также, что Инал критически относился к известному Хабошу Канукову, который варварски раскапывал кобанские могильники и сделал для себя предметом обогащения находимые в них памятники бронзового века, продавая их приезжим туристам и иностранным ученым. Инал, говорила она, связался с известным во Владикавказе археологом Ольшевским, просил его запретить Хабошу разрушать могильники кобанской культуры. В 1957 г. во время экспедиции в Верхнем Кобане мне показали хорошо сохранившееся двухэтажное здание, принадлежавшее Хабошу Канукову, по словам старожилов, построенное им на деньги, полученные от сбыта археологических памятников из кобанских могильников. Нам известно также, что из-за такой деятельности Хабоша Канукова многие находки из кобанских могильников оказались почти во всех столичных музеях Западной Европы (5, с. 28—35).

По словам Ф. Шанаевой, Инал Кануков прилагал много усилий для развития искусства рукоделия у осетинок еще на своей родине — в Кобане, выписывая для этого из Петербурга золотые и серебряные нитки. Сама Фаризат в Кобане обучалась этому искусству у матери, а затем передавала его другим женщинам и девушкам. Считают, что здесь в распространении искусства рукоделия среди женщин большую роль сыграла Айшат Аликова, воспитанница осетинской женской Ольгинской школы, переселившаяся затем в Турцию. Во всяком случае, судя по тому, что сюда приезжали обучаться рукоделию женщины даже из Дигории, сел. Кобан славилось этим искусством в Осетии. Через несколько лет, побывав еще раз в сел. Брут, я уже не застал кануковского дома, где провел последние дни жизни Инал. Он был снесен при строительстве магистральной дороги Москва—Баку и, к сожалению, потерян для нас как памятник культуры. Никто не обратил на это внимания, хотя в республике есть Комитет по охране памятников истории и культуры и Музей литературы. В том, что не смог тогда зафиксировать его на пленку, была и моя большая вина.

И еще об одной моей этнографической находке, связанной также с Иналом Кануковым. Удалось записать, что когда он болел, его лечил главный врач Владикавказа Магомед Магомедович Далгат, родом из Дагестана, даргинец по национальности, воспитанник Петербургской военно-медицинской академии. Он был одним из главных спонсоров при строительстве известной во Владикавказе мечети. А главное, М.М. Далгат дал возможность получить университетское образование своему племяннику Б.К. Далгату, позже юристу и известному кавказоведу. Ученик М.М. Ковалевского Башир Керимович, живя во Владикавказе, изучал обычное право ингушей, чеченцев, даргинцев, записывал нартекие сказания, собирал материал по дохристианским верованиям ингушей. Башир Далгат, обучаясь в Ставропольской гимназии, подружился там с Иналом Кануковым, сохранив эту дружбу до конца своих дней. Инал, находясь на Дальнем Востоке, переписывался с ним, пересылал ему свои стихотворения. Одно из них, например, хранится в архиве его дочери, известного фольклориста-кавказоведа, профессора У.Б. Далгат.

Итак, любые памятники культуры, связанные с выдающимися личностями народа, должны находиться на учете и под охраной. К сожалению, этого пока не получается. Мало кто знает, например, что могила известного осетинского писателя и собирателя фольклора, в том числе нартских сказаний, Асламурзы Кайтмазова, находившаяся на Владикавказском мещанском кладбище, была снесена вместе с последним. По тем же нашим этнографическим данным, А.Б. Кайтмазов, долго болевший психическим расстройством и скончавшийся в 1925 г., нашел упокоение на этом кладбище. Напомним лишь, что Асламурза Беймурзаевич родом из горного аула Верхний Зарамаг Северной Осетии, после окончания Горийской учительской гимназии работал в родном селе, затем в Лабе, в школе станицы Тверской, Армавире и других местах Северного Кавказа и Закавказья. Современник Коста Хетагурова, он известен как автор глубоко драматического стихотворения «Сидзæр» («Сирота»). С интересом читают осетинские дети его стихотворения: «Хосгæрдæн» («На сенокосе»), «Фæллой» («Труд»), «Лæппутæ æмæ дзывылдар» («Мальчики и синица»), переведенные поэтом с русского языка. Многие произведения А. Кайтмазова остались для нас неизвестными. По данным исследователей, рукописи погибли во время пожара в его доме. Известно также, что А. Кайтмазов был женат на Ольге Левановне Хетагуровой, но брак распался. Об этом можно судить но стихотворению Коста:

Так мы и расстались... Ты выбрала друга,

Предалась мечтаньям весны.

Но нрав необузданный, грубый супруга

Разбил все надежды и сны.

(«Сестре»)

А вот знакомый нам В.Д. Абаев, встречавшийся с А. Кайтмазовым в 1909 г. в Тифлисе, считал его «вполне интеллигентным человеком», подолгу беседуя с ним на его квартире, ничего дурного в нем не находил. В целом же мы оцениваем А. Кайтмазова по его делам на поприще осетинской литературы и по тому вкладу, который он внес в собирание устного народного творчества осетин.

По рассматриваемой теме интерес вызывают и находки в архивохранилищах. К числу таких, например, относится прошение основоположника осетинской драматургии Елбыздыко Бритаева (от 1 марта 1907 г.), поданное в «Комитет драматической цензуры», в котором он обращался с просьбой разрешить ему поставить на сцене две его пьесы: «Уæрæседзау» и «Худинаджы бæсты мæлæт хуыздæр». Через месяц комитет этот сообщал, что «по мнению оного пьесы эти не содержат в себе ничего предосудительного и могут быть разрешены к представлению на сцене». Далее говорится, что наместником Кавказа они «разрешены к представлению на сцене всего края» (6). Во всяком случае, старое поколение помнит, что пьесы эти пользовались огромной популярностью, ставились самодеятельными кружками еще до революции во многих больших селах Осетии. Содержание этих произведений писателя, как и других, было направлено против социальной несправедливости, колониального административно-чиновничьего гнета, а также патриархально-родовых пережитков, проявлявшихся, в частности, в семейно-брачных отношениях.

Вызывает интерес и другой архивный документ, из которого мы узнаем об издании в 1912 г. в Петербурге писателем Арсеном Коцоевым журнала «Хуры тын» («Солнечный луч») на осетинском языке. После выхода трех номеров журнала началась длинная переписка с Главным управлением по делам печати Петербурга, где речь игла о целесообразности издания последнего, выискивании человека, знающего осетинский язык, обращении для этого в Тифлисский комитет по делам печати и в Академию наук. В Тифлисе нашли такого человека — священника Джиоева, который, как гласит документ, «сначала отказался переводить журнал и вообще быть переводчиком, но когда ему предложили заплатить 100 руб., он взялся за это дело». Одним словом, оттуда доносили, что «издание это ничего иротивоцензурного в себе не заключает». А вот из Академии наук на просьбу ответили так: «Академия наук не может указать лицо, на которое могло бы быть возложено наблюдение за выходом в С.-Петербурге издания на осетинском языке» (7). А в это время, между прочим, в Петербурге жил и работал академик В.Ф. Миллер, автор знаменитых «Осетинских этюдов».

Обратимся еще к одному не менее важному архивному документу, также касающемуся осетинского языка и датированного 1847 г. В нем настоятель Кавказской семинарии в Тбилиси сообщает об открытии в этом учебном заведении «класса осетинского языка» и о необходимости найти «способного человека» для преподавания этого языка, для чего он обратился к экзарху Грузии с вопросом «Не имеется ли такое лицо?». Последний ответил, что «таким может быть ученик высшего отделения Тифлисской семинарии Варфоломей Туганов, сын владикавказского жителя, осетина» (6). Он и стал учителем осетинского языка в новоучрежденной Кавказской семинарии. Надо полагать, что в то время таких как Туганов, хорошо знавших родной язык, в Осетии было немало, а преподавание осетинского языка стало нередким явлением во многих духовных и светских учебных заведениях всего Северного Кавказа, что имеет также свое объяснение — в них обучалось большое число учащихся осетинской национальности. Такое престижное учебное заведение как, например, Ардонская духовная семинария в Северной Осетии, не могло обойтись без введения в учебный план осетинского языка, ибо, как гласит архивный источник, семинария «является единственным рассадником духовного образования... в ней необходимо сохранить и преподавание осетинского языка». Без этого Ардонская духовная семинария не могла выполнить стоявших перед ней главных задач — «иметь христианское просвещение местного осетинского населения, подготовить священников для этого населения из родной среды». Весьма характерно, что в этом же документе, адресованном Синоду, отмечается, что «кончившие курс Ар донской семинарии осетины отказываются идти в священники, все до единого» (8). Однако автор «забыл» указать, что осетины, окончившие семинарию, в своем большинстве становились учителями в горских аулах, в том числе в самых отдаленных, обучая детей грамоте. Некоторые из выпускников продолжали учебу в высших учебных заведениях. Из Ардонской семинарии вышли выдающиеся осетинские писатели и поэты: А. Коцоев, И. Джанаев, Г. Малиев, Г. Бараков и т.д. Из питомцев семинарии известно немало людей, отдавших жизнь за счастье народа, например, упомянутый выше Гиго Дзасохов.

Работа в архивах вынудила меня заняться историей науки, в результате которой появились мои книги, посвященные трем выдающимся ученым мирового масштаба — В.Ф. Миллеру, М.М. Ковалевскому и В.И. Абаеву. Здесь я вернусь к истории написания книги о В.Ф. Миллере и отмечу лишь, что она была во многом основана на письмах к ученому от представителей осетинской интеллигенции, а также интеллигенции других народов Кавказа, и кавказоведов.

К сожалению, обнаруженная мною в Северо-Осетинском госархиве (ф. 56, оп. 3) большая пачка с письмами В.Ф. Миллера к Гаппо Баеву оказалась неиспользованной. По цензурным соображениям в книгу она не вошла, поскольку Г. Баев считался белоэмигрантом и обвинялся во всех смертных грехах. Между тем, хорошо известно, что Георгий (Гаппо) Васильевич Баев отличался среди горской интеллигенции дореволюционного Северного Кавказа своей весьма активной деятельностью. Он более 10 лет был городским головою Владикавказа, постоянным председателем «Общества распространения среди горцев просвещения и технических знаний», последователем II.А. Столыпина, проводя его реформы на практике. Велика заслуга Г. Баева в развитии школьного образования и книгопечатания, появлении первых сельских библиотек, клубов и других очагов культуры. Известно также, что благодаря ему увидел свет знаменитый сборник стихов Коста Хетагурова «Ирон фæндыр», а также «Ӕфхæрдты Хæсанæ» Александра Кубалова и ряд сборников устного народного творчества осетин.

Коснемся некоторых сторон биографии Г. Баева, основываясь на личных этнографических находках. Г. Баев — родом из сел. Ольгинское Северной Осетии, сын крестьянина среднего достатка, сумевшего дать своим пятерым сыновьям приличное образование. В частности, Гаппо окончил юридический факультет Одесского (Новороссийского) университета, стал, как отмечалось, крупным деятелем среди горской интеллигенции Северного Кавказа, занимал ответственные посты во властных структурах, отличался большим организаторским талантом, направлял деятельность горской интеллигенции в нужное русло, наконец, публиковал много статей в разных изданиях периодической печати по вопросам, касающимся насущных нужд горских народов. Не приняв советскую власть, Г.В. Баев эмигрировал в Германию, где жил и работал в Берлине до конца своих дней (1937). В 1995 г., учитывая его большие заслуги в развитии просвещения и культуры осетинского народа, по решению президента и правительства Северной Осетии — Алании, прах Баева перевезли на родину и похоронили в ограде осетинской церкви Покрова Пресвятой Богородицы во Владикавказе. Нужно заметить также, что Г. Баев, работая профессором в Берлинском университете, опубликовал несколько книг осетинских авторов и сборников церковной литературы на осетинском языке, делая это через издательство осетин Гутновых, находившихся тогда в Берлине. Рассказывают, что окружавшие Г. Баева люди помнят о нем только хорошее: он оставил в сердцах добрую память о себе.

Возвращаясь к характеристике деятельности Г. Баева на родине, отметим, что он был большим патриотом своего народа и интернационалистом, защитником всех горцев от царского чиновничьего гнета и произвола, неоднократно поднимал вопрос в печати о наделении горских народов землей, писал о крайнем малоземелье осетин, чеченцев, ингушей и др. Обладая литературным даром, Г. Баев опубликовал массу статей, касающихся различных сторон жизни осетин и других горцев Северного Кавказа, а также ряд специальных работ, например, «Осетинский конный, дивизион» (Владикавказ, 1912) и др. Его статьи печатались в таких газетах, как «Терские ведомости», «Терек», «Казбек», издававшиеся во Владикавказе, а также в газетах «Новое обозрение» (Тифлис) и «Северный Кавказ» (Ставрополь). Во всех своих публикациях Г. Баев касался самых насущных вопросов горского быта.

В статье «Из жизни горцев», опубликованной в 1897 г. в газете «Новое обозрение» (№ 4626, 4638), Г. Баев писал об исключительно важном значении скотоводства для северокавказских горских народов. «Скот одевает все горское население, — пишет он, — с головы до ног, начиная с папахи и кончая подошвою чувяка, во все домашнее, но не покупное... скот — опора благосостояния горцев». Развитие товарно-денежных отношений, широко проникавших в быт горцев, вызывает все большие поставки скотоводческих продуктов и предметов изделий на рынок: осетинский сыр, бурки, паласы, войлок, сукно.

Естественно, что развитие скотоводства, как и других отраслей хозяйства горцев, зависело от решения их земельного вопроса. О бедственном положении осетин, чеченцев, ингушей, балкарцев и др., вызванном острой земельной теснотой, писал Г. Баев и в других своих работах. Большое внимание в своих публикациях он уделял развитию образования у горских народов, требуя открытия в аулах с мусульманским населением светских школ для приобщения детей к русской грамоте и культуре. В вышеупомянутой статье автор указывает, что на 25 тыс. мусульманского населения края приходится всего две школы (с русским языком), что чеченцы и ингуши в своем абсолютном большинстве неграмотны. Они «совершенно не знают русского языка», что «духовною жизнью руководят необразованные муллы, недалеко ушедшие в своем развитии от массы населения. Кроме поголовного невежества, ингуши и чеченцы наиболее страдают от малоземелья. Нельзя все время заниматься преступниками, надо же подумать и о добрых гражданах, об их развитии и просвещении, на 100 тыс. горцев чеченского племени одна школа. В богатой Кабарде — на 100 тыс. одна городская школа». Из этих строк видно, что Гаппо Баев выступает как борец за социальное равенство и просвещение горских народов, как подлинный интернационалист.

Однако он не меньше переживал за судьбу своего народа, о чем свидетельствуют многочисленные факты. Г. Баев радовался каждому успеху осетин в области просвещения и культуры, в решении социально-экономических проблем в пользу беднейших слоев населения. В 1896 г. в статье «Отрадное движение», опубликованной в газ. «Терские ведомости» (№ 44), он отмечал, что из всех горских племен Кавказа наиболее глубокие корни просвещение пустило среди осетин, прежде всего трудами «Общества восстановления православия на Кавказе», которое за последние 30 лет открыло целый ряд школ в Северной и Южной Осетии. С самого начала преподавателями были осетины-семинаристы. Своим серьезным отношением к делу они высоко поставили в глазах народа идею просвещения, вследствие чего население с охотою строило здания школ, разводило при них сады, поддерживало их, принимало на свое содержание учителей. В то же время все свои труды «Общество восстановления православия» обращало на осетин-христиан; магометане же оставались до последнего времени без школ... Теперь и магометанские селения начинают просыпаться». Баев с большим удовлетворением сообщал, что по инициативе сельчан и на их материальные средства в ряде мусульманских сел (Беслан, Эльхотово, Заманкул) открылись светские школы. Далее указываются конкретные лица, ставшие основателями школ в упомянутых мусульманских селах, например, в Беслане таким оказался простой горец Гаха Гутиев, который «безвозмездно уступил под школу свой каменный дом с большим двором и другими постройками. Совет общества назначил учителя и дело пошло». Здесь автор особо отмечает, что «к стыду своему» мусульманское население Беслана отнеслось к школе Гаха сначала враждебно, но «время берет свое. Люди, находящиеся в темноте, всегда будут стремиться к свету». В том же году и в той же газете Г. Баев вновь возвращается к этой теме, отмечая открытие школ во всех осетинских мусульманских селах при активном участии и материальной поддержке самого населения (8). В целом, распространение школьного образования среди осетин и других горцев региона становилось в его работах главной темой на протяжении многих лет. Вот и теперь в статье «Школьные капиталы Терской области», опубликованной в 1901 г. в газ. «Новое обозрение» (№ 5900), говоря о значении просвещения для приобщения горцев к русской гражданственности и культуре, он критикует местную администрацию за то, что накопленные денежные средства от населения в виде штрафов «лежат мертвым грузом», не используются для открытия школ в горских аулах. Зная, что в них население находится в темноте и невежестве, растут грабежи, разбой. Г. Баев отмечает, что осетины выделяются среди других горцев региона тто достигнутому ими за 30 лет значительному охвату начальным образованием, резюмируя: все культурные успехи осетинам дала общеобразовательная начальная школа.

Как отмечалось, большая заслуга Г. Баева — издание им поэмы Ал. Кубалова — «Ӕфхæрдты Хæсанæ», о чем узнаем из его статьи, вышедшей в 1895 г. в газ. «Терские ведомости» (№ 33), где дается история появления поэмы и ее краткое содержание. Автор, в частности, писал: «Под скромным заглавием «Ӕфхæрдты Хæсанæ» была вручена нам рукопись старинного сказания, написанная на осетинском языке Ал. Кубаловым из Батакоюрта. В этом селении жил известный всей Осетии певец народных сказаний слепой Бибо Дзугутов, скончавшийся несколько лет тому назад в очень преклонных летах, после долголетней скитальческой жизни. Он исходил всю страну осетин и повсюду услаждал в дни праздных торжеств своим пением старинных сказаний народные массы... Песни его передаются из уст в уста и поныне, некоторые из них были даже записаны его слушателями. К числу таких произведений относится предлагаемое здесь сказание «Ӕфхæрдты Хæсанæ». Здесь автор допустил ошибку, ибо поэма Ал. Кубалова, как показали исследователи в недавнем ее новом превосходном издании (9, с. 90), является не фольклорной записью, а авторским сочинением. «Центр сказания, — пишет далее Г. Баев, — кровная месть, ужасный обычай, исчезающий малопомалу из современной жизни горцев...». Как бы то ни было, поэма «Ӕфхæрдты Хæсанæ» Ал. Кубалова, одного из выдающихся представителей старого поколения осетинской интеллигенции, — первое крупное поэтическое произведение на осетинском языке. Юрист по образованию, он известен и другими своими поэтическими и прозаическими работами. Очень обидно, что этот талантливый человек и большой патриот своего народа стал жертвой репрессий в 1937 г. (10). Не могу не вспомнить здесь и слова В.И. Абаева, сказанные в личной беседе, о том, что появление поэмы «Ӕфхæрдты Хæсанæ» Ал. Кубалова почему-то прошло мимо внимания Коста Хетагурова, не нашло у него доброго слова. Можно только полагать, говорил ученый, что поэт взыскательно подходил к оценке достоинств эпической поэмы Ал. Кубалова. Был ли последний лично знаком с Коста, нам не известно.

Вернемся к нашему рассказу о Гаппо Баеве. Отметим, что в 1899 г. в газ. «Казбек» (№ 555) им была опубликована большая статья, посвященная известному осетинскому просветителю конца XVIII — начала XIX вв. Ивану Ялгузидзе (Габараев), автору знаменитой поэмы «Алгузиани», которую Баев справедливо сравнивал со «Словом о полку Игореве». После революции, находясь в эмиграции в Берлине, Гаппо издал эту поэму в переводе с грузинского на русский язык с обширным введением отдельной книжкой с такой надписью на обложке: «Посвящается незабвенной для Кавказа памяти академика Всеволода Федоровича Миллера» (11, с. 214—224), что еще раз свидетельствует о давних дружеских отношениях Г. Баева с великим ученым.

Известно также, что Г. Баев являлся последователем Столыпина, осуществлял его идеи на практике в своем родном сел. Ольгинское и в ряде других мест Северной Осетии, открыв крестьянский кредитный банк и общественные амбары-кукурузники, которые, по словам Коста Хетагурова, «помимо предоставления бедным дешевого кредита, могут сослужить величайшую службу в деле обсеменения полей и источника продовольствия в неурожайные годы». Однако Г. Цаголов и А. Гассиев отнеслись к идее Г. Баева резко отрицательно, считая, что введение этих кредитных учреждений еще больше разорит хозяйства беднейших слоев населения, послужит для обогащения сельской буржуазии. Коста же появление в осетинских селах сельских банков и общественных амбаров считал весьма положительным фактором оказания материальной помощи малоимущим крестьянам. Он писал: «Надо умышленно закрывать глаза и закрывать уши, чтобы не видеть и не слышать, насколько Ольгинское селение, где главным образом, осуществляет свои разумные идеи Г. Баев, и благоустроеннее, и зажиточнее, и грамотнее, чем другие осетинские селения». Здесь же поэт дает высокую оценку деятельности Г. Баева в деле осуществления важнейших мероприятий во славу своего народа. «Присяжный поверенный Г.В. Баев, — пишет он, — заслуживает глубокого сочувствия и поддержки в своих неустанных трудах и заботах о меньшей братии, и не только общества Ольгинского селения, но и всех честных и правдивых осетин» (11, с. 409).

Огромная заслуга Г. Баева — издание им знаменитого произведения Коста Хетагурова «Ирон фæндыр», как известно, проходившего через сложные цензурные рогатки, с изъятием из текста некоторых «крамольных» стихотворений. 10 июля 1893 г. Баев обратился с письмом к поэту, в котором, в частности, писал: «Ты как-то говорил, что намерен издать свои осетинские стихи. Если бы вышел хоть такой сборник стихов, вообще легкой поэзии, то это было бы настоящим событием в жизни нашего народа... у тебя есть весьма прелестные вещицы вроде «Кубады», который я устал даже переписывать любителям осетинских стихов... я с большим интересом слежу за твоей литературной деятельностью» (11, с. 126—127).

Однако, как явствует из писем Коста к Цаликовым, мы узнаем, что Г. Баев занялся изданием «Ирон фæндыр» лишь в 1899 г., во время пребывания поэта в очередной ссылке, на сей раз в Очакове. До этого, видимо, книга проходила длинный путь через канцелярию кавказского наместника. По велению последнего книгу рецензировал священник Джиоев, знаток осетинского языка. Находясь вдали от родины (книга печаталась во Владикавказе), Коста сильно переживал за судьбу своего произведения, в своих письмах настоятельно просил Г. Баева прислать ему корректуру для просмотра, но он, наверное, не имел такой возможности. Поэт не успокаивался. В письме к Ю.А. Цаликовой от 5 июля 1899 г. из Очакова он писал: «...не дают даже взглянуть, что они с ними наделали. Может быть, так «пропечатали», что не узнаешь свои произведения... Помните — за вашим же столом я заявлял очень серьезно Гаппо, чтобы он не смел выпускать книжки, не показав мне последней корректуры». Наконец, как видно из письма Коста к Г.В. Баеву от 5 июля 1899 г., он, получив от него экземпляр своей книжки, писал: «Рад за „Ирон фæндыр“! Свинья ты только, что до сих пор не прислал его ...нельзя не выразить большой благодарности и Джиоеву за его превосходное отношение... Гаппо, ты как честный человек и добрый товарищ пиши мне, пиши почаще и побольше все, что происходит, чтобы был в курсе дела». Здесь же вызывают интерес слова поэта, адресованные Цоцко Амбалову, видному представителю осетинской интеллигенции: «Цоцко своей припиской в твоем письме растрогал меня до того, что я не мог удержать слезы... Спасибо ему! Лучшего успокоения я бы не желал, даже перед виселицей!» (11, с. 149—150).

Получив и просмотрев книгу «Ирон фæндыр», Коста обнаружил в ней ряд изменений и дополнений, сделанных Г. Баевым без согласия автора. Этим поступком последнего он был очень огорчен. Судя по письмам поэта, возмущению его не было предела. Он, прежде всего, выразил это самому виновнику — Г. Баеву в письме от 19 июля 1899 г. из Очакова, в котором писал: «Видишь ли, Гаппо, из-за такой, может быть, для тебя мелочи ты можешь испортить наши хорошие отношения. Ведь я тебя неоднократно самым серьезным образом просил ни на йоту не отступать от рукописи, даже в орфографии... Ты отравил мне все удовольствие, на которое я рассчитывал с получением книжки... Если бы и теперь я имел возможность собрать все издание, я бы собрал и сжег бы его, чтобы не осталось и следа» (12).

Но уже через какое-то время Коста смягчил свой гнев, в письме к Ю.А. Цаликовой от 10 августа 1899 г. из Херсона он сообщал: «Гаппо на мое «грозное» письмо написал мне очень трогательный ответ и этим сразу искупил свою вину. Покаяние полное, хотя и смягченное разными посторонними причинами и обстоятельствами» (13). Во всяком случае, как бы то ни было, «Ирон фæндыр» Коста Хетагурова явился событием огромной важности для духовной жизни осетинского народа. Этот небольшой по объему сборник поэтических произведений послужил основанием осетинского литературного языка и осетинской художественной литературы. Невозможно переоценить его значение для развития национальной художественной литературы, школьного образования, всей духовной культуры осетин.

С выходом «Ирон фæндыр» Г. Баев сразу же послал экземпляр книги В.Ф. Миллеру, получив от него письмо такого содержания: «Я прочел с большим удовлетворением «Ирон фæндыр». Прошу Вас поблагодарить от меня даровитого автора и пожелать ему успеха на этом плодотворном поприще» (2). Можно только удивляться, что Коста, автор превосходного этнографического труда «Особа» и множества статей, посвященных различным сторонам быта и культуры горцев Северного Кавказа, не был знаком с В.Ф. Миллером, творцом знаменитых «Осетинских этюдов» и многих других исследований. Тем более, что ученого окружали многие передовые представители осетинской интеллигенции, помогая ему в работе по изучению осетин.

Одним из активных помощников В.Ф. Миллера в этом деле был Г.В. Баев. А пока напомним, что первую свою поездку в Осетию ученый совершил в 1879 г., приступая «к грамматическому изучению осетинского языка, как наиболее интересного в группе иранских по его фонетике и морфологии». В течение летнего времени В.Ф. Миллер с целью изучения этого языка и собирания материалов по осетинскому фольклору предпринял несколько поездок по Осетии, которую проехал и исходил пешком из конца в конец. Результатом такого исследования явилась его докторская диссертация: в 1883 г. по защите двух частей книги «Осетинские этюды» он был удостоен степени доктора сравнительного языкознания. В следующем году В.Ф. Миллер был избран экстраординарным, а в 1887 г. — ординарным профессором. Когда после выхода в отставку Ф.И. Буслаева освободилась занимаемая им кафедра русского языка и словесности, В.Ф. Миллеру было предложено перейти на нее ввиду того, что русская словесность, особенно народная, составляла также любимый предмет его научных занятий.

В 1897 г., не покидая кафедры, он принял предложенную ему должность директора Лазаревского института восточных языков, который возглавлял до 1911 г., когда он был избран академиком и переехал в Петербург. После принятия новой должности он оставил должность хранителя Дашковского этнографического музея, которую занимал до 1897 г. Первый выпуск трудов этого музея (М., 1885) ученый посвятил этнографии и фольклору некоторых народов Кавказа. В него, в частности, вошел замечательный труд осетинского этнографа С.В. Кокиева «Записки о быте осетин». Знаменательным событием того времени было основание В.Ф. Миллером журнала «Этнографическое обозрение», выходившегося четыре раза в год. Журнал сыграл большую роль в развитии этнографической науки в России, в том числе на Кавказе.

Итак, В.Ф. Миллер был не только выдающимся ученым, но и талантливым организатором науки. В кавказоведении он занял выдающееся место. В «Записке» об ученых заслугах В.Ф. Миллера, хранящейся в его личных фондах в Архиве РАН (в Петербурге) говорится, что он «давно уже пользуется известностью в ученом мире» как выдающийся исследователь этнографии, языков, археологии, фольклора народов Кавказа. Великую славу ученому принесли его «Осетинские этюды» (3 части), удостоенные в 1911 г. Географическим обществом большой золотой медали и ставшие, «по отзыву специалистов-иранистов, ценным вкладом в науку, они составляли драгоценное обогащение литературы об этнографии Южной России» (14). Созданием этого труда, как и некоторых других по осетинам, ученый, по его неоднократным заявлениям, во многом обязан помощи осетинской интеллигенции, из среды которой имел немало помощников (2). Как отмечалось, одним из них был Г.В. Баев, который много лет помогал В.Ф. Миллеру в его изучении осетин. Об этом свидетельствует сохранившаяся в архиве переписка ученого с Г. Баевым, о которой упоминалось выше. Остановимся вкратце на характеристике этой переписки, представляющей определенный интерес для данной темы. В письме от 2 ноября 1891 г. В.Ф. Миллера, адресованном Г. Баеву, отражены любовь, доброе отношение ученого к Кавказу и представителям его народов. В нем, в частности, говорится: «Уважаемый Гаппо Баты фырт! Мне всегда приятно, когда ко мне обращаются представители кавказской народности, которую я изучаю с особым интересом и среди которых у меня немало друзей». Из письма явствует, что Г. Баев, тогда еще будучи студентом, переписывался с ученым, а сейчас просил его прислать давно вышедшие части труда «Осетинские этюды», на что Миллер ответил: «В продаже их нет, но я охотно раздаю остающиеся у меня экземпляры осетинам». Далее он пишет: «Собранный материал по этнографии, издававшийся мною при Дашковском этнографическом музее, прекратился на 3 выпуске этого года. Мы основали специальный этнографический журнал (4 книги в год) под заглавьем «Этнографическое обозрение». Он существует уже 3-й год и вероятно находится в библиотеке Новороссийского университета. Собранные Вами материалы, т.е. сказки в русском переводе, если они не очень многочисленные, могли бы быть помещены в нашем журнале, если же их много, то мы могли бы издать осетинские тексты с переводом в трудах этнографического Импер. общества антропологии и этнографии».

В этом письме мы находим ценную информацию о наличии деловых контактов молодого Г. Баева с В.Ф. Миллером. Здесь же узнаем, насколько в последние годы жизни В.Ф. Миллер напряженно трудился над составлением своего осетино-русско-немецкого словаря, завершению которого, к сожалению, помешала его смерть в 1913 г. В письме он сообщал, что летом целиком был занят составлением словаря, приготовил к печати листов 6, и далее: «Материалы были собраны раньше (до 8000 слов) и теперь остается привести их в порядок. К сожалению, я могу работать над этим летом, и потому словарь продвигается медленно». Письмо заканчивается осетинскими пожеланиями: «Бирæ цæр! Рекомы хорзæх дæ уæд!» (Живите долго! Пусть Реком (популярное осетинское божество. — Б.К.) благословит Вас!)» (15).

Вопрос о словаре В.Ф. Миллер поднимает и в другом своем письме (от 4 октября 1895 г.), адресованном к Г. Баеву, сообщая о ходе работы над ним. «Для словаря у меня, — писал он, — собран значительный материал на карточках, подобранный алфавитом. Буква а и æ даже переписаны; но все же я не решаюсь начать издание, так как чувствую необходимость в помощи осетин для накопления словаря и решения разных недоумений, а здесь в Москве таких помощников у меня нет. Если Вам удалось во Владикавказе организовать группы словарников, то я каждому нашел бы подходящую работу и дело пошло бы вперед!». Такие группы были созданы Г. Баевым по двум диалектам осетинского языка (иронскому и дигорскому), куда входили сельские учителя, священники, юристы, чиновники и т.д. Судя по письмам некоторых из них В.Ф. Миллеру, работа по сбору лексического материала для словаря шла довольно успешно. Об этом можно судить хотя бы из письма (от 1 сентября 1902 г.) инженера Инала Собиева к ученому, в котором сообщалось: «Мой собственный словарь (дигорский) уже переписывается на клочке», «...словарь или часть его находится в руках учителя Амбалова Цоцко. Он, можно сказать, чуть ли не лучший знаток иронского наречия» (15, л. 19). И. Собиев не был одинок в своем благородстве. Он входил в большое число энтузиастов из осетинской интеллигенции, болевших за судьбу своей национальной культуры, отдававших все свое свободное время помощи В.Ф. Миллеру в его работе, в данном случае, по составлению словаря. Ученый отвечал им тем же благородством в решении некоторых важных вопросов, касающихся, например, создания издательства «Ир» в начале XX в. во Владикавказе при активном содействии известного Московского книгоиздателя Сытина, услугами которого В.Ф. Миллер широко пользовался. В том же письме ученый просил Г. Баева прислать ему русский шрифт, на котором собирались издавать осетинские тексты. Из него узнаем об издании В.Ф. Миллером «с бароном Штекенбергом в 1891 г. в Петербурге пяти дигорских сказаний с подлинным переводом и словарем». Послав книгу Г. Баеву, ученый просил показать ее деятелям осетинской культуры (15, л. 21).

В.Ф. Миллер много лет знал осетин и настолько сблизился с ними, что чувствовал себя в Осетии как в родном доме, где можно и творить, и отдыхать. Об этом, например, свидетельствует следующее его письмо к Г. Баеву (от 27 февраля 1900 г.), в котором читаем: «Есть у меня один проект, осуществление которого отчасти зависит от Вашей любезности. Мне хотелось бы часть лета провести на Кавказе и именно на территории иронов (носителей иронского диалекта осетинского языка. — Б.К.). Для этой цели мне нужно заранее найти помещение, хотя бы весьма скромное, например, в Алагире. Я слышал, что там уже начинает возникать дачная жизнь, но никаких подробностей не знаю — мне нужно небольшой домик с садом для меня и семьи, состоящей из жены и 3-х взрослых сыновей». Здесь же узнаем, что В.Ф. Миллер уделил часть своего летнего времени продолжению давно проводимого им изучения скифо-сарматских эпиграфических и археологических памятников Северного Причерноморья, используя полученные результаты для написания третьей части «Осетинских этюдов». В Алагир же он собирался приехать в августе для работы над словарем (15, л. 23). Однако, как явствует из другого письма к Г. Баеву (от 20 мая 1900 г.), В.Ф. Миллер «по семейным обстоятельствам принужден отказаться», но собирался в августе «приехать во Владикавказ, чтобы поработать там вместе с Вашими товарищами над словарем. В настоящее время я отдаю этому делу все свои часы и досуги, которых у меня, к сожалению, очень немного. Материал собран весьма обширный, и я постоянно наполняю его из напечатанных книг, в том числе из постоянных изданий. И.Т. Собиев отдал мне свои дигорские слова до 7 тысяч, в числе которых новыми для меня оказались до 1 тыс. Довел словарь до конца, надеюсь напечатать его либо в издании Академии наук, либо при Лазаревском институте восточных языков» (15, л. 25).

К великому сожалению, преждевременная смерть помешала ему выполнить это намерение. Осетино-русско-немецкий словарь В.Ф. Миллера в 3-х томах со значительной доработкой был издан в 20-е годы издательством Академии наук. Он представляет собой уникальный труд, содержащий не только слова, но некоторые устойчивые словосочетания из осетинского быта в виде пословиц и поговорок.

Переписка В.Ф. Миллера с Г. Баевым охватывает и ряд других вопросов, касающихся деятельности ученого по дальнейшему развитию духовной культуры осетин. Ученый душевно радуется каждому успеху осетинской интеллигенции в этой области. 12 января 1905 г. в письме к Г. Баеву он поздравлял участников осетинского литературного кружка и желал им «дальнейших успехов на этом благородном пути». Он надеялся, что в скором времени читатели «увидят в печати труды Кубалова, Кокиева и Ваши» (15, л. 30). Можно полагать, что В.Ф. Миллер имел уже на руках известную поэму «Ӕфхæдты Хæсанæ» А. Кубалова на осетинском языке, вышедшую раньше «Осетинской лиры» («Ирон фæндыр») Коста Хетагурова. Произведения С. Кокиева и Г. Баева, выходившие на русском языке, были ему известны. Весьма ценный этнографический труд «Записки о быте осетин» С. Кокиева был издан самим В.Ф. Миллером. Из работ Г. Баева особенно отличался по объему и содержанию «Осетинский конный дивизион» (1905).

Осенью 1906 г. отмечали 25-летний юбилей научной деятельности В.Ф. Миллера, с этой датой совпал выход его знаменитых «Осетинских этюдов». Это было воспринято в Осетии с большим воодушевлением, как национальный праздник. В адресе осетинской интеллигенции к ученому говорилось: «В 1881 году Вы выпустили первый том «Осетинских этюдов», которыми положили прочное основание научного изучения нашего языка, истории, религиозных верований и, главным образом, произведений народного творчества... Перед осетинской интеллигенцией Вы открыли обширное поле для духовной работы, пробудили в ней национальное самосознание и народные творческие силы... От берегов бурного Терека до ущелий священного Рекома, в стране бурной Лияхвы и Гуджеретского нагорья раздался великий вздох облегчения — началось просветление древнего исторического народа под говор родного печатного слова. И если в сердце Кавказа потомкам древних аланов-осов суждено сделаться культурным народом, то этим они во многом обязаны Вашим научным трудам... Благодаря Вашим трудам многие другие ученые заинтересовались нашей народностью и дали целый ряд капитальных трудов по исследованию нашей археологии, обычного права и истории» (15, л. 31). Очевидно, что здесь имеются в виду труды знаменитого М.М. Ковалевского и не менее знаменитого археолога-кавказоведа графини П.С. Уваровой. В.Ф. Миллер был глубоко тронут этим адресом, что видно из его объемистого письма к Г. Баеву от 23 декабря 1906 г., в котором он писал, что очень рад оказанному ему «вниманию и сторицею вознагражден за свои труды в деле научного изучения языка, народного творчества, исторического прошлого способного и трудолюбивого народа, древнего сочлена индоевропейской семьи. Заинтересовавшись осетинами сначала только с историкоэтнографической стороны, как потомками аланов и сарматов, я из личных сношений с ними во время моих поездок по Осетии вынес самые отрадные впечатления. Я увидел перед собой народ живой, способный, интеллигентный, бодрый, несмотря на часто тяжелые условия существования, стремящийся к просвещению... В изучении осетинского языка я только ученый-теоретик...». Здесь же ученый отмечает, что его осетино-русско-немецкий словарь, «составленный при помощи самих осетин, не будет «толковым» словарем вроде русского академического словаря».

В другом своем письме (июль 1911 г.) В.Ф. Миллер писал Г. Баеву, что словарь «будет общеосетинский, т.е. обнимать слова обоих наречий иронского и дигорского, но предпочтение будет оказано более распространенному наречию иронскому, которое является языком церкви и литературы» (16, с. 217—286). Из письма В.Ф. Миллера к Г. Баеву от 4 июля 1911 видно, что Всеволод Федорович до конца своих дней оставался неизменным в своей любви осетинскому народу. Это выражается и в таком факте: после избрания ученого ординарным академиком, он, по тогдашним порядкам, должен был переехать в Петербург, где находилась Российская Академия наук. Разбирая свои книги при перевозке в Петербург, В.Ф. Миллер обнаружил до 40 и более экземпляров 2-й и 3-й части «Осетинских этюдов». Тогда он писал Г. Баеву: «Пересылаю ящик с этими книгами на Ваше имя. По получении их прошу Вас распределять их между осетинскими народными учителями и другими лицами, интересующимися прошлыми судьбами своего народа и научным изучением его языка» (17).

В заключение отметим, что труды В.Ф. Миллера по осетинам сыграли выдающуюся роль в развитии осетиноведения, на них воспитывались и будут воспитываться многие поколения осетинской интеллигенции. Наш великий ученый В.И. Абаев, по его словам, определил для себя путь в науку еще в гимназии, после того, как прочел «Осетинские этюды». Осетинский народ высоко ценит вклад В.Ф. Миллера в его культуру, делает все возможное для увековечия его памяти. Так, одна из улиц в центре Владикавказа была названа именем В.Ф. Миллера (18).

Здесь важно отметить и то, что без активной помощи В.Ф. Миллеру осетинской интеллигенцией, прежде всего Г.В. Баева, он не смог бы осуществить поставленные перед собой задачи, что подчеркивалось в признании самого ученого.

По многим данным, В.Ф. Миллер писал и говорил на осетинском языке. Приведу лишь один пример. В 1911 г. в журнале «Мусульмане» (№ 11—13) была напечатана заметка, где сообщалось: «Лазаревский институт восточных языков в Москве провожал своего директора, заслуженного профессора В.Ф. Миллера, избранного членом Академии наук. При прощании преподаватели и студенты приветствовали профессора, и, между прочим, наш земляк студент 3-го курса Тугуев произнес приветствие на родном осетинском языке. К удивлению присутствующих, профессор В.Ф. Миллер ответил на том же языке».

В 1957 г. во время научной поездки по Алагирскому ущелью Северной Осетии мне рассказывали, что В.Ф. Миллер, поднимаясь здесь в очередной раз в горы, как-то встретил шедшего вниз по ущелью священника Кодзаева и обратился к нему по-осетински: «Хорз лæг, ацы фæндаг кæдæм цæуы?» (Добрый человек, куда эта дорога ведет?). Тот, конечно, был удивлен тем, что незнакомец хорошо знает его родной язык и ходит по этим диким местам без сопровождающего.

В целом же В.Ф. Миллер в широком смысле был кавказоведом. Ему принадлежит заслуга начала изучения, кроме осетин, других кавказских ираноязычных народов, в частности, горских евреев и татов. Он исследовал также археологические памятники средневекового и позднего средневекового периода народов Центрального и Восточного Кавказа, внес вклад в теоретическое изучение осетинского нартовского эпоса, произвел записи его лучших сказаний.

Работая в 1958 г. в Ленинградском (ныне Петербургском) отделении архива Института востоковедения, я обнаружил личный фонд В.Ф. Миллера (ф. 38, ед. хр. 343), где хранится картотека осетино-русско-немецкого словаря, а также множество самого различного письменного материала, в том числе полевые экспедиционные записи В.Ф. Миллера, произведенные им в Осетии на иронском и дигорском диалектах.

В архиве В.Ф. Миллера особый интерес представляет большое количество мужских и женских осетинских старинных имен, записанных в 1882 году в сел. Батакоюрт по просьбе В.Ф. Миллера местным школьным учителем Степаном Таболовым. Хорошо известно, что осетинская антропонимия, содержащая множество древнеиранских (скифо-сармато-аланских), некоторое количество тюрко-монгольских и даже арабских имен, а также много имен коренных кавказских народов, является важным источником для исследования этногенеза осетин. Из кавказских имен в антропонимии осетин особенно много кабардинских и грузинских, что во многом является результатом этнического смешения после разгрома Алании монголо-татарами. В последующие эпохи в антропонимии осетин, вытесняя их старые традиционные имена, появилось немало христианских и мусульманских, привнесенных этими религиями.

Поскольку отмеченные записи батакоюртского школьного учителя представляют собой большой научный интерес, мы даем их целиком, без изменений, как в оригинале, надеясь, что ими заинтересуются исследователи осетинской антропонимии.

Мужские имена

Абай, Абаци, Абысал, Абырæг, Агуыбе, Агубечыр, Адам, Адзе, Аксо, Алæг, Алмæхсид, Алхæст, Ӕмзор, Ӕмзарыхъо, Ауызби, Арци, Асæбе, Аслæнбег, Асæго, Арсæмæг, Аслæнджери, Асланыхъо, Афæдо, Ахболат, Ахмæт, Баба, Бабо, Бадила, Барысби, Бæтæ, Батрадз, Бебе, Бега, Бегка, Бекæ, Бесæгъуыр, Бетъре, Бола, Болат, Гæбила, Гæбуза (диг.), Габудзи, Гаго, Гадæгко, Гадæс, Гæлæу, Гацыр, Гиго, Габи, Гаги, Горга, Гито, Гуыба, Гуыла, Гуыс, Дабан, Давид, Даге, Даго, Дæдæг, Дадо, Джена, Дзабе, Дзаго, Дзаиар, Дзахи, Дзаххот, Дзаби, Дзего, Дзикъо, Дзиу (итичка), Дата, Дæхцыхъо, Дударыхъо, Ерыстау, Знауыр, Зауырбег, Илас (Илья), Иналыхъо, Иссæ (магомет.), Хъæвдын, Хъазыбег, Хъазмæхæмæт, Хъайсын (кабард.), Хъауырбег (магомет.), Кудзи, Куыдзыгус, Хъуырман, Мæлдзыг (муравей), Мосе (Моисей), Мыртаз, Муссæ (магомет.), Мыстыхъус, Мыст, Мысост, Наифæн, Налыхъ, Нæуæг, Нафи, Ораз, Пленка, Пади, Саба, Сабаз, Сабан, Сабанджери, Сау, Саг, Сæцис, Садуллæ, Сако, Сæпсыхъо, Саулох, Сафар, Сидæ, Сырдон, Слан, Сосланбег, Тæка (от Тæтæрхъан), Таймураз, Тасолтан (магомет.), Тата, Тæтæри, Тати, Татикъо, Тебе, Темболат (магомет.), Тепса, Хадо, Хазби, Хыбо, Хъази, Цола, Цорæ, Цъебо, Елхъан.

Женские имена

Агуындæ, Азау, Айсæт, Аминæт, Асиат, Бабыз, Банæ, Басет, Бату, Габадо, Гагыз, Гагут, Гадна, Гаир, Гату, Гаянæ, Гыза, Гызма, Гыцын, Габо, Гаде, Госæда, Госка, Гуыбар, Гыго, Гудзон, Гутаз, Дади, Додинка (от Доди), Даду, Дыбыда, Дыго, Дыгор, Деха, Дзадзе, Дзан, Дзахерет, Дзго, Дзедо, Дзыбал, Дзыллæ, Дзуарлан, Дзыгилка, Дзыда, Диди, Дуду, Зæли, Залихан (магомет.), Зæрæда, Елиса (Елисавет), Иманхъыз, Калла, Косер, Хъуыдинæ, Куарæ, Леска, Мазда, Мелахъыз, Мзаго, Минæт, Мити, Мци, Налхъыз, Ненука (Нинæ), Пака, Пало, Поли, Полкæ, Разиат, Сæлимæт (магомет.), Санетæ, Сасанет, Саучызг, Сахар, Сахтинæ, Сурæт (Кортино — по-дигор.), Тысба, Фырдæуыз, Фаризæт, Фатимæт (магомет.), Хангуассæ, Хансиат, Хуле, Цаца, Цеза, Цациба, Чабæ, Чендзе.

Разумеется, представленный список имен не охватывает весь антропонимический ряд осетин, поскольку, видимо, составлялся только в нескольких селах равнинной Северной Осетии. Однако даже в этом случае нетрудно заметить, что в нем абсолютно преобладают древние иранские имена, затем идут тюрко-монгольские и местные кавказские. Обращает на себя внимание наличие здесь имен нескольких героев и героинь нартского эпоса (Батраз, Сослан (Сосланбег), Сырдон, Агунда).

В фонде ученого хранится множество фольклорных текстов (сказки, пословицы, поговорки, свадебные и новогодние песни, фрагменты нартских сказаний и т.д.) на русском и осетинском языках, видимо, записанных самим Миллером во время поездок по Осетии. Многие из этих текстов опубликованы в «Осетинских этюдах». Здесь же — различные материалы также из осетинского фольклора Гаппо Баева, братьев Шанаевых, Инала Канукова, священника Гатиева и т.д. Не могу не отметить и найденный в фонде текст записи В.Ф. Миллера, в котором сообщается, что в 1906 г. в Сочи им записаны «от осетинки на иронском наречии» (около 7 стр.) «осетинские сказ

Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8 910Следующая