ПОЗНАВАТЕЛЬНОЕ

Оси и плоскости тела человека - Тело человека состоит из определенных топографических частей и участков, в которых расположены органы, мышцы, сосуды, нервы и т.д.

Отёска стен и прирубка косяков - Когда на доме не достаёт окон и дверей, красивое высокое крыльцо ещё только в воображении, приходится подниматься с улицы в дом по трапу.

Дифференциальные уравнения второго порядка (модель рынка с прогнозируемыми ценами) - В простых моделях рынка спрос и предложение обычно полагают зависящими только от текущей цены на товар.

Первые шаги, диагностика. Показания к лечению

Дольто Ф., Назьо Ж.-Д.

Д 65 Ребенок зеркала. Пер. с французского. — М.: ПЕРСЭ, 2004. — 96с.

I5ВN 5-9292-0122-6

Книга «Ребенок зеркала» (L’enfant du miroir) представляет собой публикацию беседы Ф. Дольто и Ж.-Д. Назьо на семинаре, организованном Ж.-Д. Назьо. Это своего рода введение в актуальную проблематику современного психоанализа и, прежде всего, психоанализа ребенка. Живой и заинтересованный диалог ученых затрагивает следующие темы: роль зеркала в жизни ребенка; сои и дыхание; функция человеческого липа; случай детской шизофрении; меланхолия; что представляет собой рисунок ребенка?

Для врачей, психотерапевтов, психологов и всех, кто занимается детьми и интересуется проблемами психоанализа.

ISBN 5-9292-0122-6

©.«ПЕР СЭ», оригинал-макет, оформление, 2004

РЕБЕНОК ЗЕРКАЛА

25января 1985г. Ж.-Д. Назьо пригласил на свой семинар Франсуазу Дольто, чтобы перед большой аудиторией поговорить о ее книге «Бессознательный образ тела» («L/Image inconsciente du corps». Seuil, Paris, 1984).

Ж.-Д.Назьо:

— В этот вечер я имею честь или, точнее, удовольствие встретиться в рамках нашего семинара с Франсуазой Дольто. Все мы знакомы с се многочисленными публикациями, до нас постоянно доходят отклики о ее выступлениях перед аудиторией и о других разнообразных аспектах деятельности госпожи Дольто, посвященной проблемам психического здоровья. Мы знаем, как неустанно она работает. Благодаря присущему ей воодушевлению ей удается передавать не только собственный опыт, но и некий почерк, стиль аналитика и, что особенно важно, передавать также этику аналитика через свою манеру слушать ребенка. Репутация Франсуазы Дольто как исключительного клинициста сейчас уже не нуждается в доказательствах. Но мы также знаем, как отголоски репутации, действуя скрыто, приковывают человека к некоему месту, награждая ярлыком, препятствующим раскрытию противоположных тенденций.

Скажу точнее, репутация Ф. Дольто не вполне справедливо выдвигает на первый план ее интуицию гениального клинициста в ущерб теоретическому вкладу, который представляется менее важным. Однако последняя вышедшая в свет книга госпожи Дольто не только написана клиницистом, но, и это главное, принадлежит перу автора, который предлагает понятия, их выделяет, обозначает, снова связывает и иллюстрирует. Она не просто говорит о своей практике и о вытекающей из нее этике, но пишет свой труд, как композитор; она строит собственную теорию, совершенно законченную и устоявшуюся в своей связности. Было бы трудно поверить, что подобная проработка появилась лишь недавно; наоборот, кита подводит итог более чем тридцатилетнего концептуального развития и продвижения. В моем письме, выражая автору благодарность за получение книги, я написал, что мы можем с полным основанием считать этот труд главной вехой творчества Ф. Дольто и самым значительным теоретическим произведением. Вот почему ее присутствие среди нас является ответом на мое дружеское пожелание сделать предметом обсуждения ее концепцию образа тела и услышать, что она о ней скажет.

Я хотел бы, чтобы сегодня вечером мы могли задать вопросы Франсуазе Дольто, заняв позицию не снаружи, противопоставляя ее теорию другим точкам зрения, а как бы внутри ее собственного концептуального пространства. Начну, если вы позволите, с первого, самого простого вопроса по поводу выражения «образ тела»: как этот термин, «бессознательный образ тела», пришел тебе в голову? Что послужило источником данного понятия?

Ф. Дольто:

— Это очень любопытно. Термин фактически возник из игры слов, состоящей из трех мастей. Понимаешь, размышляя нал тем, от чего мы отталкиваемся, когда говорим, приходится констатировать, что говорим мы, отправляясь от некоего минимума идентичностей. которые все приобрели. Так вот, эти идентичности здесь будут составляющими слова image (образ, изображение — прим, пер.): первая буква «I» — от слова «Identite» (идентичность)¹, та первый слог в слове; «maman» (мама), которому в речи ребенка обычно предшествует «та maman» (моя мама), с последующим «та maman m’aime» (моя мама меня любит), m’aime звучит одинаково со словом «тeте» (тот же), указывающим на абсолютную идентичность). Наконец, «gе», последний слог слова «image», обозначающий землю, основу или еще тело, есть еще «je» (я, «gе» и «jе» по-французски звучат одинаково), личное местоимение первого лица единственного числа. Перед вами 1-та-ge, то есть субстрат отношения к другому. Именно так родилось это слово, и я об этом говорила на семинаре Лакана. Мне даже пришлось написать ответ на письмо, в котором Лакан меня спрашивал: «Но почему ты все-таки называешь этот образ бессознательным образом тела?» Здесь необходимо понимать, что речь идет об образе, который исчезает, когда появляется образом отраженным. С образом зеркала, образом себя, узнанного в зеркале — бсссознательно-

¹ Здесь и далее Ф. Дольто часто употребляет термин «идентичность» в значении неповторимость, которую приобрел каждый человек, непрерывность существования, идентичность самому себе, собственным индивидуальным чертам (прим. Катрин Дольто).

го образа тела уже почти что нет, исключения бывают только в сновидении. В реальности его уже нет, но, напротив, его присутствие очень сильно ощущается в психосоматическом страдании, он неизменно присутствует также у психотиков или коматозных больных.

В начале моей работы — где-то в году 1939 — Образ тела (l’i-ma-ge du corps) открылся мне благодаря рисункам и лепке детей, тем рисункам, которые были поняты как двумерные представления, выполненные пациентом в трех измерениях. Когда ребенок рисует, он всегда рисует свой собственный портрет; не будь этого, он бы не рисовал. Мы не рисуем, мы рисуем себя и видим себя избирательно в какой-либо из частей рисунка. Когда я искала самого ребенка в представленном образе, то всегда спрашивала: «А где на рисунке ты? Где бы ты мог быть, если бы был на рисунке?» Как только ребенок располагает себя в каком-то месте, он вступает в отношения обмена с неким другим. Это как раз и означает заставить говорить рисунок, а не просто откомментировать его содержание; подобный комментарий мы недавно видели в телепередаче — когда предполагаемые терапевты вглядывались в рисунок ребенка, пытаясь что-то отгадать и высказать различные объяснения. Нет, нельзя пересказать рисунок, он есть сам ребенок, который рассказывает себя через рисунок. Рисунок— это какой-то фантазм, вынесенный в анализе за рамки времени; именно в этом качестве его необходимо слушать. И тогда мы сможем ясно увидеть возникающую структуру Я и сверх-Я, которую выделил Фрейд. Теперь ты представляешь, что подготовило для меня выделение бессознательного образа тела.

Ж.-Д.Назьо:

— Но именно смысл слова, каким он тебе представляется? Почему ты употребляешь слово «образ»?

Ф. Дольто:

— Это не образ в обычном смысле слова.

Ж.-Д.Назьо:

— Не некий отраженный образ, ты хочешь сказать.

Ф. Дольто:

— Совершенно верно, это не отраженный образ. Образ бессознательный, но не отраженный, субстрат языка на уровне отношений.

Ж.-Д. Назъо:

И, тем не менее, ты настаиваешь на том, чтобы называть это «образ» («image»)?

Ф. Дольто;

— Безусловно.

Ж.-Д.Назьо:

— Поскольку предполагаешь включения, относящиеся к личности?

Ф. Дольто:

— Да, именно аспект личности, идентификации. Некий образ прочитывается в болезненной точке тела; и как раз там я нахожусь. Есть болезненный уголок у человека, и в нем находит себе место субъект, не допускающий вычленения его собственного Я. Боль будет частью образа тела как некое чув-

ствительное место, где субъект может держать свое Я, иди даже свое тело. Потому что тело для нас одновременно является бессознательной частью Я и местом, откуда субъект может сказать: «я». Мы обычно говорим: «Я, у меня болит¹, —странно, почему мы не скажем — оно болит в моем теле». Когда речь идет о чем-то активном, например, о проскользнувшем у нас агрессивном чувстве, мы говорим: «Это было сильнее меня сделать то или другое». Но мы никогда не скажем: «Это сильнее меня, что у меня болит»; напротив, мы обычно говорим: «У меня болит mam-mo». Это «у меня» — его надо понимать как некое «у меня», которое болит в его «я», в том самом уголке его тела. Все это очень связано с архаическими образами тела, лежащими, как я уже сказала, в основании нарциссизма. Я различаю три разновидности нарциссизма: фундаментальный нарциссизм, первичный и вторичный, которые организованы подобно луковице, состоящей из покрывающих друг друга чешуек. Но может быть так, что в прошлом имел место некий архаический телесный опыт, способствующий своего рода дефектности первичного нарциссизма. Например, недостаточно сформированная половая идентичность бывает у детей, носящих имена, которые могут использоваться одновременно как мужское и женское, или прозвища, позаимствованные у животных; они порождают хрупкий нарциссизм, а он, в свою очередь, способствует хрупкости формирующегося здорового бессознательного образа тела. Существуют также более примитивные нарушения

на уровне фундаментального нарциссизма. Если фундаментальный нарциссизм плохо привязан к телу, то есть если базисный образ, через который субъект прочно связывает себя с собственным Я, остается хрупким, тогда возникает угроза, характерная для фобического состояния. Фобическое состояние состоит в постоянном контроле поддержания базисного экзистенциального образа, и в этом его содержание. «Это сейчас разразится» или «это сейчас исчезнет» — таковы формулировки, через которые угроза дает о себе знать. В своей книге я описала случай Жилля, ребенка, который боялся всевозможных углов: углов выступающих, углов в комнате, углов мебели и т.д. После двух лет лечения во время сеанса, который должен был стать последним, выяснилось, что слово «Anglais'» (англичанин) или «Angleterre» (Англия) были означающими опасности, создаваемой углами-убийцами с исходящей от них тревогой¹. За открытием последней сессии последовало полное исчезновение тревоги или, скорее, он оставил свою тревогу мне.

Ж.-Д.Назьо:

— Я как раз хотел спросить тебя, почему в своей книге ты уделяешь столько внимания фобическому состоянию?

Ф. Дольто:

— Действительно, это очень важно; фобия — это угроза диссоциации, которая нависает над базисным телесным образом.

¹ Русский перевод не вполне точно передаст структуру французского высказывания, где «я» выступает как субъект действия: букв.: «Я имею боль» (прим. перев.).

¹ По-французски начало слов «Anglais» и «Angleterre» омонимично слову «angle» (угол).

Ж.-Д. Назьо:

— Угроза диссоциации образа и схемы тела?

Ф. Долъто:

— Да, диссоциации образа тела и схемы тела; сущностей, которые в норме пересекаются, создавая фундаментальный нарциссизм.

Ж.-Д. Назьо:

Мне кажется, ты считаешь, что Фобическое состояние — это состояние угрозы образу тела в тот момент, когда он является единственным убежищем от отчаяния. Как если бы самое существенное в субъекте, наиболее архаический образ тела, могло отмежеваться от субъекта. Опираясь на это твое утверждение, мы могли бы сделать попытку максимально сблизить фобию и психоз...

Ф. Долъто:

— Я думаю, то, что мы называем психозом, очень часто является фобией. Мы называем психозом совокупность защитных процессов, направленных на избегание серьезной угрозы, которую означала бы потеря связи между i-ma-ge ( «ici-moi-je»¹) и моим телом. В начале жизни, ближе всего к точке объединения влечений к жизни, у истоков жизни в пространстве тела существует угроза диссоциации. Мне кажется, именно она, эта угроза, изначально присутствует у так называемых психотиков, и в действительности мы должны их рассматривать как людей, охваченных фобией, которая заполняет собой все контакты с другими.

¹ Франц. Букв. «здесь—я-я».

Ж.-Д. Назьо:

— Наверное, твое видение психотика из-за присущей ему оригинальности особым образом направляет то, как ты слушаешь?

Ф. Долъто:

— Безусловно. Когда некто рассматривает того или иного пациента как психотика, он одновременно принимает решение не брать его в терапию. Наклеивается ярлык; отныне страх и убеждение, что лечение ни к чему не приведет, ведут к прекращению любой попытки слушания этих детей. Думаю, фактически мы имеем дело с сопротивлением терапевта, который не затронул сам в себе психотическое ядро и не понял, что психотик — это кто-то, кто защищает себя и защищает свой базисный образ.

Ж.-Д. Назьо:

Если бы мы хотели представить панораму различных теорий, теории Дольто, Мелани Кляйн и Лакана, мы бы сказали: для Лакана невроз и фобия, в частности, являются в первую очередь процессами, обусловленными наличием значимой основы, с плотным переплетением, и эти процессы четко отграничены от психотических процессов, форклюзивное происхождение которых перевернуло эту значимую основу, создав плотность, принципиально отличную от плотности невротической. Для Мелани Кляйн, напротив, фобическое структурирование уходит корнями в первоначальные параноидно-шизоидные механизмы и из них происходит. В то время как Лакан рассматривает фобию в отрыве от психоза, Мелани Кляйн

делает из нее производную надстроенную структуру. Похоже, для тебя, в отличие от этих авторов, фобия могла бы быть в ряде случаев самим ядром

психоза?

Ф. Дольто:

— Да, ты прав. Приведу в качестве примера меланхолию. Меланхолик делает отчаянную попытку защититься от фобии, истерически отбрасывая ее на другого, то есть пытаясь заразить другого смертоносным влечением к смерти, это и означает быть меланхоликом. Я различаю влечения к смерти в узком смысле слова — влечения, с которыми я постоянно работаю, потому что для меня влечения к смерти — это здоровье, вегетативная и успокаивающая жизнь, — и, с другой стороны, смертоносные влечения к смерти. Точнее, меланхолия представляет влечения к убийству, повернутые против другого, навязывание ему чувства жалости, которому очень трудно противостоять. В конечном счете, если хочешь, меланхолия — это чрезвычайно ранняя истерия. Но я этому не верю.

Ж.-Д. Назьо:

— Чему ты не веришь?

Ф. Дольто:

— Меланхолии, то есть, если передо мной меланхолик, я говорю себе: это все-таки способ наслаждаться.

Ж.-Д. Назьо:

— И что нозология прямо зависит от того, кто занимается диагностикой.

Ф. Дольто:

— Действительно, в психоанализе перенос определяет то, как мы понимаем страдание другого. Значит, если меланхолику не чуждо страдание, мы также знаем, что он способен получать удовольствие и ищет его. В своем бессилии найти удовольствие он прибегает к особому изменению, пытаясь создать неудовольствие у другого. Конечно, вполне возможно существование разного рода изменений как у меланхолика, так и у невротика, поскольку, в конечном счете, изменение отражает волнение, присущее жизни.

Ж.-Д. Назьо:

— Но что же такое это изменение? Давайте вспомним, что в конце книги есть очень удачные страницы, где Франсуаза Дольто, говоря о собственном желании, дает самое лучшее, с моей точки зрения, определение понятия изменения, Вот пример со страницы 323: «Моя работа психоаналитика заключалась в том, чтобы задавать пациенту вопросы там, где, как я чувствовала, его поведение адресовало вопросы мне, и задавать их именно в той мере, в какой сам пациент адресовал мне вопросы в рамках отношения, которое он со мной устанавливал». Именно эта фраза напомнила мне об идее изменения в значении, близком к понятию вариаций в музыке. Потому что вывод, который мы делаем, прочитав эти страницы, заключается в том, что, в конечном счете, аналитическая работа с ребенком состоит во взаимном сопоставлении не только позиций, но и темпов, ритмов и в основе своей образов тела. Это значит, что аналитик действует, организуя столкновение и пере-

мешивание своих собственных телесных образов и образов тела ребенка. Если ты рассматриваешь работу психоаналитика как расшифровку образа тела, то становится очевидно, что расшифровать сновидение, например, не значит прочесть его, имея ввиду интерпретации, но говорить бессознательно, через твой образ тела, используя тот же код, что скрыт в бессознательном образе тела ребенка. Вспомним случай девочки, которая была неспособна брать рукой предлагаемые предметы; мы могли бы его назвать, этот случай, «девочка, имеющая рот руки».

Ф. Долъто:

— Ну да, была такая девочка, которая больше не знала о существовании рук и что руки были отверстиями оральными и анальными. Давайте вспомним, что на оральной стадии ребенок смещает оральность на все, и в первую очередь как раз на руки, и они, подобно рту, умеют брать, отпускать, говорить. Именно по этой причине, когда я хотела, чтобы она взяла предложенный пластилин, я сказала: «Ты можешь взять его ртом своей руки». И она отреагировала правильно, взяла именно рукой и поднесла ко рту. Можешь себе представить, все выглядело бы совершенно по-другому, попроси я ее взять предмет иначе: «Возьми пластилин в руку» или «Сделай что-нибудь из пластилина». Тогда слова остались бы лишенными смысла и не имели бы никакого действия. В то время как через фразу: «Возьми ртом своей руки» я ей вложила рот в руку, как если бы мое слово восстановило согласование между ее ртом и рукой.

Ж.-Д. Назъо:

— Ты предложила великолепный пример переплетения эрогенных зон.

Ф. Дольше:

— Именно. Отношение схемы тела и образа тела строится множеством переплетений влечений.

Ж.-Д. Назьо:

— С этой точки зрения, возвращаясь к понятию переходного объекта, как ты его определяешь, то есть в качестве объекта-посредника, двигающегося, увязывая разные пункты влечения, можем ли мы, учитывая это, сказать, что твоя фраза, адресованная девочке: «Возьми ртом своей руки», сама по себе создает своего рода переходной объект, поскольку представляет собой высказывание, соединяющее область рта с областью руки?

Ф. Долыпо:

— Да. Наш словарь является прекрасным примером переходного объекта, который ребенок приобретает, чтобы больше с ним не расставаться. Действительно, именно благодаря словарю он входит в мир культуры, будет понят другим и будет иметь бессознательный образ тела, получивший пространственно-временные характеристики в отношении с матерью. 1-та-jе, это так.

Ж.-Д. Назьо:

— До этого мы понимали расшифровку образа тела не как некое вмешательство, объясняющее ребенку, но как речь, введенную в систему кода бессознательного образа тела ребенка. Твоя фра-

за: «Возьми ртом своей руки», с помощью которой ты вошла в бессознательный код образа тела этой девочки, не является ли она одной из разновидностей переходного объекта? Можем ли мы сказать, что высказывание аналитика — это пример переходного объекта?

Ф. Дольто:

— Уверена, говоря: «Ты можешь взять ртом своей руки», я предложила ей фантазматическое опосредованно ртом, как если бы при пробуждении ее рта, она могла начать пользоваться рукой. Кроме того, эта девочка не могла глотать как здоровый ребенок. Я вспоминаю, она клала в рот пишу и делала так, что она исчезала, подобно тому, как змея включает в себя объект, не производя характерного движения глотания. Это явление часто наблюдается у детей-аноректиков. Слушать таких детей — означает говорить с ними на уровне образа тела, как если бы они умели мыслить так же, как я. Совершенно бесполезно говорить: «Ты не хочешь глотать», — напротив, надо обращаться к их образу тела, говоря: «Ты отказываешься глотать, потому что это застревает там, у тебя в глотке». Именно гак я разговариваю с младенцами, я общаюсь с ними на уровне их образа тела. Коллеги, присутствовавшие на моей консультации в госпитале Труссо, имели возможность посмотреть, как я обращаюсь с детьми, рот которых буквально закупорен повернутым назад и прижатым к нёбу языком. Не надо им надоедать, они все равно не слышат, поскольку я убеждена, повернутая в обратном направлении позиция языка показывает, что уши тоже повернуты вовнутрь. Ни в

коем случае не стоит разговаривать с таким ребенком, проблема в том, чтобы вступать с ним в контакт. Например, когда он заворачивает язык, с ним говорят, подтверждая его идентичность (i-ma-je), и именно с этого начинается лечение. Язык в положении «U» означает отказ от орального отношения, а также ожидание вступления субъектом в контакт с другим. Если хорошо наблюдать, можно заметить, что все младенцы располагают язык в положении «U», когда хотят, чтобы с ними поговорили. Мне кажется даже, что, когда их язык не находится в положении «U»¹, они, сами того не зная, готовы сказать нам «нет». В таком случае не стоит терять время напрасно, обращаясь к ним. Если ребенок аноректик заворачивает язык назад, истинная речь будет заключаться в том, чтобы говорить ему о том, кто он есть, его поле, образе тела. В этом случае у нас появится возможность выстроить нечто, отталкиваясь от чего, он может жить. Вмешиваясь таким образом, вы даете ему идентичность, которую он так и не смог получить от человека, который кормил его, несущую жизнь и поддерживающую желание. Как вы знаете, внезапной смерти новорожденного часто предшествует проглатывание языка, как будто страдания или одиночество заставляли ребенка желать возвращения к внутриутробной жизни. В этом заворачивании языка, равносильном возвращению к внутриутробной жизни, младенцы, похоже, отправляются на поиски образа тела, поскольку именно в матке 1-та-jе действительно

¹ Форма латинской буквы U передаст такое положение языка, которое можно обозначить как «язык трубочкой».

начинает существовать. Дети, которые очень рано заболели, возвращаются к внутриутробной жизни, чтобы снова найти образ тела — также внутриутробный, — в котором мать или ухаживающий человек становятся плацентой.

Ж.-Д. Назъо:

— В связи с этим ты в своей книге выдвигаешь положение, что образ тела наиболее архаичный — образ, связанный с дыханием. Почему именно дыхательный?

Ф. Долыпо:

— Потому что дыхательный образ является, самой настоящей пуповиной, которая предоставляет кислородное обращение. Дыхательный образ — самый архаичный, поскольку воздух, которым мы дышим, — это общая для всех плацента. Как только ребенок рождается, он заменяет внутриутробную жизнь и сосудистые разветвления плаценты на дыхание и бронхо-легочное древо, локализованное не только в грудной клетке, но распространяющееся в атмосферу вплоть до того, чтобы становиться общим для всех нас воздухом, воздухом, которым мы дышим. Дыхательный образ — это наиболее глубокий телесный образ и одно из самых ярких выражений влечений к смерти. Глубокий сон является царством влечений к смерти, воспринимаемых как своего рода вынесение за скобки желания. Как только я засыпаю, я выношу за скобки собственное тело; в то время как мое тело во сне делает то, что хочет, я, в свою очередь, больше ничего не хочу знать о желании и ничего не хочу желать телесно; я даю отдых моему отно-

шению. Таким образом, в глубоком сне дыхательный образ преобладает и становится тем, чем и должен быть в условиях, когда не сдерживается желанием.

Ж.-Д. Назъо:

— И именно это является вегетативной жизнью.

Ф. Долыпо:

— Именно это. Дыхание и сердечно-сосудистая система — это сфера базисных образов.

Ж.-Д. Назъо:

— А значит область влечений к смерти?

Ф. Долыпо:

— Безусловно. Это место, где влечения к смерти высвобождают состояние умиротворения, то есть область действительно восстанавливающего, вегетативного сна, не нарушаемого желанием, и в котором влечения к смерти могут — безопасно — быть полностью принятыми субъектом. Если мы допускаем такое значение сна, мы начинаем тогда понимать, как важно дать возможность тишине установиться, если пациент неожиданно засыпает. Если пациент неожиданно засыпает, надо уметь быть с ним, полностью находиться в его распоряжении, чтобы иметь возможность почувствовать это умиротворение влечения к смерти. Через сон пациент с вами сращивается; и даже больше, делает на вас плацентарный перенос. В связи с этим я вспоминаю тяжелые случаи эпилепсии, когда вслед за высказыванием, эксплозивным по характеру, почти всегда наступает сон. И к тако-

му сну надо относиться с особым уважением. Если, напротив, засылает аналитик, сон принадлежит пациенту и об этом ему должно быть сказано. Необходимо сказать пациенту, если вы засыпаете: «Я заснул, что вы об этом думаете?» Конечно, он всегда может ответить: «Это потому, что я вам надоел». «Нет, если бы было так, я бы вам об этом не сказал». Точно так же, если вам случалось внезапно заснуть в присутствии ребенка-шизофреника, постоянно находящегося в плену некой фобической угрозы, то вы видели, как потом оживает ребенок. Когда аналитик находится в сонном состоянии, ребенок на сеансе активизируется и становится кем-то, и наоборот, когда терапевт просыпается, он прекращает действовать. Слова, наиболее подходящие к ситуации: «Ты видишь, мне надо спать; потому что когда ты меня заставляешь засыпать, отдавая мне то, что ты считаешь смертью — но что есть настоящая жизнь, — тогда ты живешь, ты обретаешь право жить». Расшифровать образ тела предполагает соглашаться с другим, действительно находиться в распоряжении пациента вместе со всем, чем мы являемся — бодрствующие или спящие, — в то время как он тут с нами.

Я сейчас не собираюсь указывать вам на основное правило — сообщать пациентам, что они вас усыпляют, потому что во многих случаях сонливость означает проявление сопротивления в слушании или просто-напросто обычную усталость. Но есть засыпания, не имеющие никакого отношения к защите, и они свидетельствуют о принятии влечений к смерти и открытости к ним. В такие моменты, я убеждена, психотики пробуждаются к жизни.

Если я интересуюсь образом тела, который все мы и каждый из нас несет в себе в любой момент существования, будь то пробуждение, покой, активность или сон, то это потому, что скрытые образы, которые у взрослых выявляются в речевом общении, у детей выражаются непосредственно, в рисунках или лепке. Эти вполне определенные, ясно выраженные образы оказались столь ценными, что позволили мне, в свою очередь, помогать взрослым в их анализе. Один из примеров я получила, изучая рисунки детей, страдающих неврозом или соматическим заболеванием. Однажды одна из коллег приносит двадцать рисунков детей, госпитализированных в отделение сердечной хирургии. Мы смотрим рисунки и буквально потрясены, все присутствующие, важностью представлений растительного мира, тончайшим изображением ветвей деревьев. А ведь все госпитализированные дети не были ограничены в тематическом выборе, не находились под влиянием друг друга. Конечно, графические формы, пейзажи, фигуры, получеловеческие и полурастительные, — все это выглядело у разных детей по-разному. Среди рисунков был один, представлявший раздутое тело человека, красного цвета, полностью занимавшее страницу, совершенно непохожий на остальные. И я обратилась к коллеге с вопросом: «Мне бы очень хотелось знать, чем болеет этот ребенок, его рисунок не такой, как все; вы видите?» Она согласилась: «О, да, вы правы. Давайте посмотрим». Спустя восемь дней она вернулась и сказала: «Это потрясающе, вы знаете, ребенок, который нарисовал тот рисунок, был доставлен в больницу по «скорой помощи» из-за водянки яичка; но в хи-

рургии не оказалось места, и его решили устроить в помещении сердечной хирургии». Этот опыт показывает значение различий образа детей с сердечной патологией и образа, порожденного ребенком, имевшим поражение на уровне жизненных сил — яичек, которые в восемь лет представляют неисчерпаемый источник влечения, позыв, побуждающий искать удовольствие.

Приведу другой, более хрестоматийный пример младенца, очень рано разделенного с матерью, которая вынуждена была его покинуть из-за непредвиденных обстоятельств. Младенец не может ни сосать, ни есть и явно страдает от голода. Люди, заботящиеся об этом ребенке, пришли ко мне на консультацию после встречи с врачом, который, признавшись в своей неспособности решить проблему, направил их ко мне. Мы не знали, как найти выход. Тогда я подумала о важности обонятельного образа, который, по-моему, предшествует оральному, и предложила частное решение: «Положите ребенку белье матери, обязательно находившееся в контакте с ее телом, дайте ему соску, обернутую в это белье». После этого они позвонили, чтобы сказать, что, на удивление, содержимое соски было тотчас проглочено. Этот опыт представленности матери через кусочки материи, способной динамически воздействовать на поглощающую способность пищеварительного аппарата, получил подтверждение в случае ребенка более старшего возраста, мать которого уехала на два месяца, но на этот раз ребенок имел няню. Няня не заменяла мать полностью, поскольку мать всегда присутствовала при кормлении. Отсутствия матери никогда не превышали одного

дня по своей длительности, но когда они стали слишком частыми, ребенок впал в состояние полной апатии и абулии. Случай не мой, с ними имел дело очень решительный врач, который прочел в одной из моих статей описание только что приведенного случая. Доктор подумал, что такого ребенка в состоянии аутизма и отсутствия желаний на оральном уровне можно попробовать завернуть в куски материи, чтобы это было материнское белье, и ждать возможного восстановления. Надо сказать, это имело поразительный результат. Малышка буквально вцепилась в предложенное белье и завернулась в него всем телом. Она закрылась трусиками и комбинациями матери, засунула их под свою одежду, ближе к телу и оставалась так в течение нескольких часов, окруженная всеми этими материнскими тканями. Через несколько часов она освободилась от белья, положила его на пол, чертя пальцем на разбросанном на полу белье круги, воспроизводя некие эстетические образы, такие, например, как улитка. Она развлекалась, играя с кусками ткани, напевая и смеясь. Когда пришло время обеда, ребенок вновь завернулся в белье, прежде чем сесть за стол. Речь идет о девочке двух с половиной лет, обоняние уже не было задействовано, поскольку белье было чистым, но эффект представления материнского тела, его материального присутствия был решающим. Можно сказать, что образ отсутствующей матери буквально опустошил ребенка от всех желаний, связанных с сохранением собственного тела, и что эти ткани, опосредующие контакт кожи девочки с кожей матери, дали новый толчок ее желанию жить.

Наблюдение показывает нам, что смех и пение означают, что ребенок вновь обрел присущую ему спонтанность, поведение. Что же он обрел? Нарциссическую телесность. Существует точка зрения, что боли от фантомной конечности не существует до шести лет. Я, возможно, удивлю вас, утверждая, что для ребенка до трех лет необходимость иметь две руки и две ноги с точки зрения той самой нарциссической телесности, о которой мы говорим, является совершенно излишней. И примеры это подтверждают. Если ребенок в возрасте до восемнадцати месяцев обжигает руку, и ему накладывают повязку, ему достаточно заснуть, чтобы, проснувшись, именно эта часть тела, ведущая и функционирующая, вдруг перестала для него существовать. Он умудряется держать руку каким-то ускользающим образом вверху, на воздухе рядом с головой, не чувствуя неудобства, а когда этот предполагаемый объект-рука причиняет неудобство, он в лучшем случае отталкивает ее другой рукой. Когда на восьмой или пятнадцатый день повязку снимают, необходимо, как минимум, два настойчивых упоминания со стороны матери, чтобы ребенок снова обрел обычное отношение к собственной руке. Первое напоминание вернет конечность в систему привычных действий, но останется еще необходимость второго напоминания со стороны матери, чтобы конечность, уже интегрированная в моторную систему, снова ощущалась ребенком как действительно ему принадлежащая, В течение пятнадцати дней у ребенка не было необходимости иметь руку, потому что существо внутри него, оно продолжало существовать, ребенок привык. Не знаю, была ли

у вас возможность посмотреть фильм о голодных детях, это то, с чем, увы, война нас познакомила, дети, испытывающие голод телесный, но не голод общения, то есть ребенок на руках у матери в течение какого-то времени ничего не пил и не ел, и именно этот ребенок обнаруживает постоянную избыточность давления влечения к жизни. Она выражается через необычайную проницательность, проступающую во взгляде. Это потрясает, сколько может выразить взгляд младенца в четыре месяца, если он действительно голоден. В его глазах есть жизнь, даже если ребенок отказывается от предлагаемой ему бутылочки. Он голоден, и все же его рот остается сурово сжатым, как будто он больше не способен глотать. Мы знаем, что дети умирают от голода, поскольку, голодные, отказываются от пищи, которую им предлагают. Кажется, собственное тело стало для них чужим. И все же они существуют внутри у них самих, существование, которое могло бы нуждаться в некой символической речи для его поддержания.

Л. Золти:

— Я хотел бы задать Вам вопрос. Вы говорили о неких формах, присутствующих в детском рисунке, таких, например, как дом - Бог, солнце, цветок и т.д., которым Вы придаете общее значение, именно на них некоторые детские психотерапевты опираются, чтобы читать рисунок ребенка. Однако рисунок — это не речь, не чтение, но вынесение некоего фантазма, имеющий отношение к бессознательному образу тела, как Вы его определяете, то есть живому синтезу эмоционального опыта субъекта, связанный с его историей, спле-

тенный языком переживания ребенка на уровне отношений и чувств. Тогда разметка общих форм рисунка, которую Вы делаете, не будет ли она противоречить специфическому слушанию образа тела? Или мы можем рассматривать, что эти формальные эквиваленты представляют часть реальности, носителем которой является каждый субъект?

Ф. Долъто:

— Да, Вы правы, эти общие эквиваленты служат установлению отношений с реальностью общего кода носителей. Изображение прямоугольного дома с крышей-трапецией, то есть крышей, лишенной одного угла, например, отсылает к собственному Я ребенка, увенчанному крышей, представляющей мать с некоторой ущербностью. И это только один из подходов, поскольку искажение формы крыши («toit»\крыша\омофонично личному местоимению «toi» \ты\) является таким знаком некоего события, записанным в какой-то момент жизни ребенка и продолжающим существовать. В более узком понимании крыша означает больше, чем поврежденную мать, она означает ущербный образ тела в качестве посредника в отношении. Даже если этот опосредующий образ присутствует в течение всей истории субъекта, мы, тем не менее, можем в нашей аналитической работе определить время, когда ребенок смог произвести на свет эту особую форму крыши с отбитым углом.

Л. Золти:

— Значит, Вы признаете, что существует все-таки часть рисунка, которая может быть прочита-

на терапевтом без обязательной необходимости апеллировать к речи ребенка.

Ф. Долъто:

Это язык, отличный от разговорного. Рисунок — это телесная структура, которую ребенок проецирует и с ее помощью выражает свое отношение к миру. Я хочу сказать, при посредничестве рисунка ребенок устанавливает свое отношение к миру во времени и пространстве. Рисунок — это нечто большее, чем эквивалент сновидения, он сам по себе сновидение, или, если хотите, оживший фантазм. Рисунок заставляет существовать образ тела во всей его конкретности и в его опосредующей функции. Именно это важно. Конечно, мы можем рассматривать рисунок с точки зрения его графики, анализировать избранную ребенком манеру организовывать составляющие рисунка. Если мы способны распознавать ритмы движений, используемые для изображения фигур, или, в частности, фактуру заполнения фона при закрашивании, мы можем определить, какому уровню развития структура ребенка соответствует. Например, при неврозе навязчивости, независимо от возраста, ребенок располагает изображение тела на каком-то фоне, используя его в качестве опоры для выделения форм. Важен не рисунок в качестве образного материала, а то, как представлены фоновые компоненты, что действительно выявляет бессознательный образ тела. Вспомните дом, который я назвала «дом-Бог», поскольку он построен в период, когда ребенок считает себя господином мира и хочет им быть. Он — Бог и таковым себя чувствует. Если мы рассмотрим такой

дом как некую форму, которая эволюционирует вслед за означающими изменениями, мы с удивлением увидим, что на этом пути дом, увеличившись, станет колокольней, а, съежившись, превратится в собачью конуру. Подобный тип рисунков мы часто наблюдаем у обсессивных невротиков, задержавшихся на стадии развития, отмеченной некой мегаломанической этикой. Эти дети пережили искажение кода, существовавшего на данной стадии образа тела, так и не испытав достаточного желания пройти через кастрацию. Что всегда связано с непризнанием их половой идентичности или их влечений ухаживающим человеком, будьте родная мать или няня.

Ж.-Д. Назьо:

— То есть ты рассматриваешь кастрацию не как искажение кода бессознательного образа тела, а, напротив, как некий опыт, испытание, через которое проходят и которое преодолевают.

Ф. Долъто:

—— Именно так. Кастрация представляет собой испытания, ведущие к изменению, иногда неудачные, иногда успешные, которые приводят к повышающему символизацию или патологическому результату.

Ж.-Д. Назьо:

— В связи с этим одна из самых плодотворных мыслей твоей книги — возвести кастрацию в ранг порождающей операции, позитивно воздействующей на тело ребенка, социализирующей и гуманизируюшей. Конечно, все зависит от спо-

соба, каким субъект преодолевает это испытание кастрации...

Ф. Долъто:

... а также от того, кто будет этой кастрирующей фигурой, и особенно того, как ребенок сопровождается в этом своем испытании. Поскольку данный переход предполагает в качестве определяющего фактора фактор Я-идеала, который представлен сопровождающим ребенка лицом. Ясно, что взрослый или любой «другой», сопровождающий ребенка в момент испытания, должен был сам через него пройти, и пройти благополучно. Такому взрослому ребенок сможет доверять, и он будет представлять для него того, кто успешно прошел испытание. Взрослый должен еще уметь сопровождать ребенка в течение всего испытания, ставя себя на тот же уровень. Как, будучи взрослым, войти в болезненный опыт ребенка?

Ж.-Д. Назьо:

— Как только ребенка признают в качестве субъекта, преодолевающего кастрацию, у тебя появляется выражение «сопровождать неким идеалом», то есть Я-идеалом.

Ф. Долъто:

— Я-идеал — это человек или животное, но всякий раз тот же самый. Он может быть, например, собакой или каким-то другим домашним животным — или даже диким — еще до того, как ребенок узнает, что он человек. Необходимо, чтобы Я-идеал был представлен кем-то существующим, за кем ребенок с восхищением наблюдает. Он мо-

жет быть также представлен образами, не существующими реально, почему нет, такими, например, как Мюсклор и Гольдорак¹ и т.д. Все они являются Я-идеалами, антифобическими по сути. В то время как нам они могут показаться фобогенными, для детей они представляют великолепные объекты— постоянные, не поддающиеся разрушению, а значит, максимально антифобические и защищающие. Такие фигурки из пластмассы или металла никогда не рождались, ничего не чувствовали, они не умирают. Это великолепно, потому что ребенок, идентифицируясь с подобным воображаемым существом, сделанным из металла, не будет подвержен фобии. Ты понимаешь, Я-идеалы являются самой настоящей поддержкой и гарантией первоначальной базовой безопасности.

Ж.-Д.Назьо:

— Только что, говоря о вмешательстве психоаналитика, ты подчеркивала, как важно говорить ребенку о его половой идентичности и устанавливать запреты — не в смысле запретов авторитарных, а скорее, по типу некоего напоминания Эдипова закона. Означает ли вмешательство такого рода некую символообразующую кастрацию, неотъемлемую от опыта переноса?

Ф. Дольто:

~ Именно так, в этом кастрация как раз и заключается, при условии, что ребенок чувствует, что тот, кто говорит ему о половой идентичности,

¹ Роботы-супермены, герои известных во Франции мультипликационных фильмов.

объявляя: «Ты не можешь меня желать», — будет также тем, кто любит ребенка. Что есть любовь, как не сублимация желания, а не его удовлетворение? Чтобы ребенок чувствовал себя любимым, нет необходимости целовать его, достаточно правдивого слова. Это любовь, опосредованная словом, и она позволит ребенку достигнуть расцвета и стать источником желания другого. Это общий принцип по отношению ко всем пациентам, потому что мы не сможем слушать пациента, если не сможем его любить. Но, я настаиваю, любить посредством слова, слова, сопровождающего его в преодолении испытания. В этом состоит главная находка Фрейда: именно вместе с правдивым словом кастрация задана, она осуществляется и преодолевается.

Ж.-Д.Назьо:

— Теперь я хотел бы приступить к обсуждению важнейшего раздела твоей книги, посвященного зеркалу. Ты развиваешь глубоко оригинальную концепцию функции зеркала в построении бессознательного образа тела. В качестве вступления, если позволишь, я хотел бы познакомить присутствующих с одним очень старым текстом, который представляет собой запись живой дискуссии на тему зеркала и связан также с одним из первых твоих исследований: «Курс лечения с помощью Куклы-цветка»¹. Это происходило на заседании парижского психоаналитического общества при участии таких известных психоаналитиков,

¹ Отчет об этом обсуждении опубликован в журнале «Revue Francaise de Psychanalyse». № 4. ocn.-dec. 1949, рр. 566— 568. Paris, 1949.

как Лакан, Нахт, Лебовичи, Хелд, Блажан-Маркус и... госпожа Франсуаза Дольто-Маретт.

Во время дискуссии каждый из участников стремился получить от тебя ответ. Процитирую из отчета все, что относится к обширному замечанию Лакана: «Доктор Лакан все более и более убеждается, что «Куклу-цветок» госпожи Дольто можно рассматривать в контексте его собственных исследований Стадии зеркала, Образа собственного тела и Тела расчлененного. Он считает важным, что «Кукла-цветок» не имеет рта, а в конце выступления, заметив, что она является сексуальным символом и скрывает человеческое лицо, высказывает надежду написать когда-нибудь теоретический комментарий вклада госпожи Дольто». А теперь я приведу ответ, который ты даешь Лакану: «Да, «Куклу-цветок» можно рассматривать наряду с реакциями стадии зеркала, при условии, что мы понимаем идею зеркала в качестве объекта рефлексии не только видимого, но и слышимого, осязаемого и осознаваемого. У куклы нет лица, нет ни рук, ни ног, ни живота ни спины, нет сочленений, нет шеи». Я уверен, вы все, и ты, Франсуаза, смогли почувствовать не только значение этого текста, как документа, не только глубину приведенных нескольких фраз, но также разрыв между зеркалом Стадии зеркала Лакана и зеркалом Дольто, лежащее в основе бессознательного образа тела. Уже тогда твоя необычная концепция зеркала, как некой все отражающей поверхности по отношению к любой чувственной форме, необязательно только видимой, отличалась от лакановской теории, в которой решающее значение отводилось плоскостно-отражающему

зеркалу стадии зеркала. Если я верно понимаю твою мысль, то, что было важно в 1949 г. и продолжает оставаться важным сегодня, — это не отражающий характер зеркала и не скопический образ¹, в нем отраженный, но функция отношений, выполняемая зеркалом совершенно иной природы: зеркалом бытия субъекта в другом.

Используя очень схематичный подход, я выделил бы три главных отличия «стадии зеркала» Лакана от, позволю себе такое выражение, «зеркала первичного нарциссизма» Дольто. Первое отличие касается плоскостного и зрительно отражающего характера поверхности зеркала у Лакана в противоположность психическому, все отражающему по отношению к любой чувственной форме характеру поверхности зеркала у Дольто. Конечно, ты тоже говоришь о зеркале плоском, но лишь для того, чтобы тотчас соотнести его с целым рядом подобных же инструментов в качестве одного из них, способствующего индивидуации тела в целом, лица, разницы полов и, в конечном счете, бессознательного образа тела ребенка. Становится ясно, что в твоей теории отраженный образ зеркала представляет всего лишь некую совокупность стимулов наряду с другими подобными стимульными совокупностями, участвующими в оформлении бессознательного образа тела.

Второе, более важное отличие касается отношения реального тела ребенка к образу, возвращаемому зеркалом. Как известно, в теории Лакана образ

¹ Скопический образ (франц. Image scopique) — здесь и далее термин, используемый Ф. Дольто для обозначения образа, видимого на экране.

«стадии зеркала» предвосхищает на уровне воображаемого более позднее единство символического Я и является в первую очередь неким миражом целостности и зрелости при наличии реальной разобщенности и незрелости тела ребенка. Поэтому стадия зеркала Лакана будет неким исходным и первичным опытом. Положение, которое ты выдвигаешь в своей книге, предполагает совершенно иной подход к проблеме. Прежде всего, тело ребенка, которое подвергается воздействию зеркала, не является реальностью разобщенной и расчлененной, но слитной и непрерывной. Вместо противопоставления расщепленного тел а глобальному отраженному образу, которое мы имеем в теории Лакана, ты противопоставляешь — одновременно взаимно их дополняя, — два различных образа: образ отраженный и бессознательный образ тела. Другими словами, ты смещаешь основополагающее противоречие стадии зеркала Лакана. Он делает ставку на противоречие реального тела и отраженного образа, считая, что в нем все решится; а для тебя, напротив, реальное тело само уже является неким континуумом, и ты ставишь на противоречие между двумя образами: с одной стороны, бессознательный образ тела, с другой стороны, отраженный образ, который способствует оформлению и индивидуации первого. Если вы принимаете предлагаемые мной теоретические различения, мы можем заключить, что стадия зеркала у Лакана знаменует некое начало, а у Дольто подтверждает первичную нарциссическую индивидуацию, уже запущенную вместе с глубинным нарциссизмом.

Отличие третье и последнее имеет отношение к аффективной природе воздействия, которое об-

раз зеркала производит в ребенке. Лакан квалифицирует это воздействие как «ликование», В то время как Дольто видит в нем болезненное переживание кастрации. Первый рассматривает ликование как аффективную захваченность, означающую допущение ребенком собственного образа. Напротив, Франсуаза Дольто видит в кастрации болезненное признание ребенком пропасти, отделяющей его от образа. Мы могли бы подвести итог, утверждая: с точки зрения Дольто, первичный нарциссизм появляется в результате преодоления испытания, и ребенок это проделывает с тем, чтобы не быть отраженным образом, который зеркало ему посылает.

Подводя итог, расстояние между лакановской позицией и позицией Дольто может быть представлено различием способов понимания природы поверхности зеркала (плоскостной или психической), другое различие состоит в выборе противоположных полюсов зеркального опыта (реальное тело/отраженный образ); и, наконец, третье различие заключается в способе оценивать аффективное воздействие зеркала.

Прошу меня извинить за пространное вводное рассуждение, но, учитывая роль, отводимую в книге Франсуазы Дольто зеркалу, сопоставления с лакановской теорией стадии зеркала избежать невозможно.

Ф. Дольто:

— Я от души благодарю тебя за напоминание о моих первых шагах, и за такое ясное изложение многочисленных вопросов, составляющих сложную проблему, проблему зеркала. Парадоксальным об-

разом дети, ставшие моими главными учителями в том, что такое зеркало, а через это — что такое первичный нарциссизм, были как раз теми, кто не имел глаз, чтобы видеть, то есть слепыми от рождения. Эти дети никак не могли исследовать проявления зрительного образа, но, тем не менее, сохраняли неповрежденным развитый бессознательный образ тела. Их лица обладают поразительной подлинностью и создают впечатление, что сквозь них проглядывает образ тела, живущий внутри.

Ж.-Д. Назъо:

— Пример слепых детей представляет особый интерес, поскольку ставит проблему построения бессознательного образа тела, несмотря на отсутствие испытания зеркала.

Ф. Долъто:

— Любопытно, но я без колебаний готова утверждать, что образ тела у слепых остается бессознательным намного дольше, чем у зрячих. Терапевты, работающие с характерологическими расстройствами у детей, страдающих врожденной слепотой, часто слышат рассказы Эдиповых историй, которые содержат включения, относящиеся к зрению. Слепые всегда говорят: «Я вижу». Мне случалось спрашивать: «Как можешь ты видеть, если в действительности ты слепой?», на что они отвечали: «Я говорю, что я вижу, потому что слышу, как все вокруг так говорят». И я продолжала; «Все говорят «я вижу», но это означает, что понимают». Эти дети, слепые, одарены замечательной чувствительностью. Например, когда они лепят фигуру, ее руки занимают преобладающее поло-

жение. Бывает, они делают рисунки, но не на бумаге, а выдавливая их на плоском куске пластилина. И таким образом, как и для зрячих детей, для них доступен настоящий образ тела, который проецируется в графическую деятельность. Однако руки у их скульптур значительно длиннее, чем у фигурок зрячих; причина очень проста: именно руками они видят, именно в руках помещаются их глаза. Вы понимаете, почему их рисунки— это скорее гравюры, а не графические изображения. Очень большой интерес представляет анализ человека, лишенного определенного сенсорного параметра, поскольку в качестве субъекта языка эта личность должна была реорганизовать символизацию других параметров. В таком случае аналитик отдает себе отчет, что сосредоточен в своем слушании на отсутствующем сенсорном параметре, в то время как тот же самый параметр остается незамеченным при обычных условиях анализа...

Ж.-Д.Назьо:

— Мне хотелось бы перефразировать это твое замечание: «Если глаза слепого помещаются на кончиках пальцев, психоаналитик этого слепого должен иметь глаза в глубине своего слушания». Но вернемся, если позволишь, к опыту зеркала как такового и рассмотрим его в связи с кастрацией. Почему можно считать этот опыт некой кастрацией?

Ф. Дольто:

Потому что, я уверена, это испытание. Я думаю о ребенке, который вдруг увидел внезапное возникновение собственного отражения в зеркале, которое до сих пор не замечал, — ведь дети всегда крайне

чувствительны к неожиданным воздействиям какой-либо вещи. В этот момент он с радостью подходит к зеркалу и восклицает, довольный: «Вот малыш!»; затем играет и в конце стукается лбом, уже ничего не понимая. Если ребенок один и в комнате нет никого, чтобы объяснить ему, что это всего лишь отражение, он впадает в смятение. И здесь разыгрывается испытание. Чтобы испытание имело символообразующий эффект, необходимо, чтобы присутствующий взрослый назвал происходящее. На самом деде матери в такой момент часто допускают ошибку, показывая ребенку на зеркало и говори: «Смотри, это ты». В то время как было бы очень просто и правильно сказать: «Ты видишь, это твое отражение в зеркале, точно такое же, как мое отражение рядом, которое ты видишь». Из-за отсутствия символизации в первых приведенных словах ребенок, несомненно, получит некий опыт зрительного восприятия — например, констатируя исчезновение собственного изображения, если он не находится перед зеркалом, и то, что оно вновь появляется, когда он перед зеркалом. Но, не получив ответа и возможности общения, ребенок так и останется с неким болезненным опытом зрительного восприятия. Для ребенка труднопереносимо, если рядом с ним перед зеркалом никого нет. Другой должен присутствовать не только для того, чтобы говорить, но и для того, чтобы ребенок наблюдал в зеркале отражение взрослого, отличное от его собственного, открывая для себя, что он ребенок. Ведь ребенок не знает, что он ребенок, что он мал ростом и имеет вид ребенка. Чтобы узнать, ему надо смотреть в зеркало и констатировать различия между собственным образом и образом взрос-

лого. Если, напротив, тот же ребенок находится рядом с ребенком более младшим, он страдает, чувствуя нестабильность своего самоотождествления. Дети не хотят быть в зеркале вместе с младшим ребенком, вступать в личностное общение. Это также одна из причин, почему ребенок, подрастая, толкает самых маленьких. Например, случается, дети не просто вырывают игрушку у более младших, но норовят толкнуть и сбить с ног. Надо объяснить, что он оттолкнул товарища по игре, чтобы удостовериться, что не стал таким, как он; иначе он мог бы потерять себя, свою личность. После объяснения взрослого ребенок счастлив и больше не нуждается в том, чтобы толкать других детей. Ты видишь, как все взаимодействия между детьми детерминированы зеркалом, которое искажает реальность.

Ж.-Д.Назьо:

~ Ты определяешь опыт зеркала как некую рану, символическую дыру, определяя ее следующим образом: «Эта не закрывающаяся рана, связанная с опытом зеркала, ее можно назвать символической дырой, откуда проистекает для всех нас рассогласование образа и схемы тела» (стр. 151). Таким образом, эта рана, обусловленная скопическим образом, может вызвать у ребенка некую постоянную тревогу, и тогда он не сможет получить для себя подтверждение, что образ хорошо настроен в отношении его существа, каким он себя видит, к другому; не сможет защищать свою идентичность.

Ф. Долъто:

Точно так. Самой лучшей иллюстрацией послужит случай той самой девочки, о которой мы только

что говорили, которая потеряла «рот руки» и никак не могла хорошо глотать. Прекрасный, здоровый ребенок, она в два с половиной года заболела шизофренией. У меня не было возможности наблюдать ее долго, поскольку она была из американской семьи, всего два месяца прожившей в Париже. Пока родители осматривали город, ребенок оставался в отеле с малознакомой няней, которая хотя и говорила по-английски, но не знала американских особенностей языка настолько, чтобы девочка могла общаться. К тому же на стенах комнаты висели зеркала, и мебель тоже была с зеркалами. Оказавшись в пространстве этой зеркальной комнаты без внимательного участия, она совершенно потерялась, раздробившись на кусочки тела, видимые кругом. В довершение всего, постоянное присутствие младенца, которым няня все время занималась, привело ребенка в еще большую растерянность. Возвратившись в Соединенные Штаты, девочка начала лечение. Позднее я получила письмо от ее матери с великолепными фотографиями ребенка, сделанными за два месяца до кризиса, в связи с которым я ее консультировала. Ужасно было видеть, как опыт зеркала диссоциировал и раздробил все ее существо. Добавлю, что вначале родители были довольны и верили, что эти многочисленные фрагменты зеркала забавляют ребенка... они не заметили, что девочка становится безумной.

Ж.-Д.Назьо:

— Этот волнующий случай напоминает мне настойчивость, с которой ты в своей книге показываешь смертоносное очарование зеркала. Мы видим,

как отраженный образ может, как интегрировать, так и уничтожить бессознательный образ тела.

Ф. Дольто:

— Безусловно. С точки зрения образа тела ребенок никогда не может быть расчленен; расчленены другие. Однако он может подвергнуться расчленению в воображении в идентификации с другим или воображаемыми представлениями другого, как это случилось с девочкой, идентифицированной с многочисленными отделенными друг от друга скопическими образами. Вы часто наблюдаете детей, страдающих от воображаемой идентификации подобного типа, даже в повседневной жизни. Например, некоторые дети очень смущаются, видя в кровати под одеялом только лишь голову родителей, или перед экраном телевизора. Телевизор является очень расчленяющим, потому что изображения — бюсты, которые прогуливаются, приводят очень маленьких детей к убеждению, что люди разрезаны на две половины. Другой обманчивый эффект скопического образа, я о нем только что говорила, когда дети верят, что имеют дело с собственным двойником в зеркале. В этот момент — я настаиваю — необходим старший, который будет говорить и научит различать теплоту настоящего отношения с другим от обманчивого отношения с образом. Тем не менее, благодаря воображаемому обману, все дети также гримасничают и строят сами себе рожи перед зеркалом. Так оно учит улыбаться и в конечном счете пользоваться обманчивым образом, чтобы обезопасить себя в отношениях с другим или, напротив, с ним разделяться.

Ж.-Д.Назъо:

— Поэтому в своей книге ты придерживаешься точки зрения, что скопический образ является вытесняющим?

Ф. Дольто:

— Безусловно. Скопический образ будет вытесняющим по отношению к образу тела.

Ж.-Д. Назьо:

— Вытесняющий, потому что искажает.

Ф. Дольто:

—Да. Искажающий в той мере, в какой скопический образ показывает только лишь лицо субъекта, в то время как на самом деле ребенок ощущает себя целиком в своем существе; сзади точно так же, как спереди. Тем не менее, влияние скопического образа и связанных с ним влечений таково, что мы обращаем внимание почти что исключительно на переднюю часть тела. Это очень любопытно, наверняка и вы, и я — каждый имел такой опыт — спускались по плохо освещенной лестнице: меры предосторожности, которые мы применяем, показывают, что, несмотря на темноту, мы используем глаза, а не только лишь ноги. Ноги находятся также в глазах. Говоря иначе, в сложных реальных условиях, например в темноте, скопический образ уступает место бессознательному образу тела. Если бы мы всегда имели, как дети или акробаты, глаза в ногах, это было бы замечательно! Мы живем, настолько полагаясь на видимость, что восприятие глубокое, связанное с образом тела, который мы не видим, остается, как правило, отрицаемым образом зеркальным.

Понимаешь, скопический образ— это ничто с точки зрения чувств; и рана или, если угодно, кастрация со стороны опыта зеркала — это шок для ребенка, когда он замечает, что отраженный образ, изображение, совершенно лишенное жизни, сильно отличается от образа тела. В моей книге, кажется, на странице 155, я привожу одно наблюдение близнецов. Я очень признательна матери этих близнецов, женщине, с которой я не знакома, за предоставленные сведения. Будет лучше, если я вам прочитаю описание случая: «Близнецы никогда не разлучались, и никто не мог отличить одного от другого, даже члены семьи, за исключением матери и младенца, который родился после них и который обращается с ними уже по-разному, пользуясь разными приемами, и безошибочно их различает». Это очень интересное наблюдение, младенец безошибочно распознает старших братьев-близнецов, в то время как отец ошибается. Это означает, что младенец чувствителен к образу тела, а не к образу скопическому. Вернемся к чтению нашей истории: «Однажды (они уже ходят в детский сад) один из близнецов простудился, и мать решила оставить его дома, а другого отвести в сад. Она вернулась и, занятая своими делами, услышала, как ребенок кого-то умоляет, играя в комнате один. Умоляющая интонация усилилась, появилась тревога, и все же ребенок не звал мать. Она подошла к приоткрытой двери и увидела ребенка, упрашивающего свое собственное изображение в зеркале взять деревянную лошадку и сесть на нее. При этом тревога все время возрастала. Тогда мать вошла, показывая, что она здесь, и позвала сына, он тотчас устремился к ней на руки и

сказал требовательно, совершенно расстроенный: «X (имя брата) не хочет играть в лошадки». Обеспокоенная мать поняла, что ребенок принял собственное отражение в зеркале за действительное присутствие своего брата. Она подошла к зеркалу, держа его на руках, взяла лошадку и рассказала об отражении, которое зеркало позволяет видеть, их изображении, которое не является ни ею самой, ни лошадкой, ни отсутствующим братом. Тот, чье отражение он видит, это он сам. Она напомнила, что с утра он плохо себя чувствовал, а брат хорошо, что она оставила его дома, а брата отвела в сад, что она его оттуда заберет. Ребенок слушал очень внимательно.

В этом особенном случае так похожих друг на друга близнецов зеркало, всегда присутствующее на двери шкафа в их комнате, ни разу еще не задало ребенку вопрос о его внешности. Когда он в нем себя увидел, он без сомнений принял, и брат - сделал то же (им было полных три года), что видел брата, не удивляясь «двойной локализации» этого последнего, то есть способности брата находиться одновременно в двух разных местах. Когда брат-близнец вернулся из сада, мать снова стала экспериментировать, теперь уже с двумя детьми, поставив их перед зеркалом по разные стороны от себя, заставляя, таким образом, каждого из них видеть собственное изображение как свое, а изображение другого как изображение брата. Она объясняла, что они похожи, что они — братья-близнецы и родились в один день. Было видно, что эти объяснения, в полном молчании внимательно выслушанные, ставили перед ее сыновьями серьезную проблему. «Наблюдение поистине фантастическое, поскольку эта женщина,

никогда до этого не слышавшая моих выступлений по радио и не имевшая дела с психоанализом, испытала потребность познакомить меня с собственным опытом. В своем письме она заключает, что впоследствии все нормализовалось, но ей было необходимо передать мне эти потрясающие свидетельства. Они хорошо иллюстрируют уже сказанное мной о пропасти, существующей между неживым скопическим образом и бессознательным образом тела, жизненно необходимым. Влияние зеркала, которое каждый раз заставляет нас открывать лицо, а также, при взгляде с той же стороны, открывать половые различия, проявляется для некоторых людей в невозможности переносить одновременно вид полового органа и лица одного и того же че