ПОЗНАВАТЕЛЬНОЕ

Оси и плоскости тела человека - Тело человека состоит из определенных топографических частей и участков, в которых расположены органы, мышцы, сосуды, нервы и т.д.

Отёска стен и прирубка косяков - Когда на доме не достаёт окон и дверей, красивое высокое крыльцо ещё только в воображении, приходится подниматься с улицы в дом по трапу.

Дифференциальные уравнения второго порядка (модель рынка с прогнозируемыми ценами) - В простых моделях рынка спрос и предложение обычно полагают зависящими только от текущей цены на товар.

И. Забуга (участник Великой Отечественной войны)

Ни звуков оркестра, ни слез, ни речей.
В молчанье окрестность. Хоронят парней.
В солдатской могиле — десятки мужчин:
Лишенные силы, лежат как один.

Устало лопаты мелькают вдали,
Как будто солдаты жалеют земли.
И вдруг: «Подождите!» — подвозчика крик…
Глядят на убитых — застыли на миг.

Вдоль борта на бричке, средь павших вчера,
Раскинув косички, лежит медсестра.
Глядят виновато, не зная, как быть:
В могилу к солдатам иль рядом долбить?

На лицах смятенье: нелегок их труд!
К какому решенью солдаты придут?
Дымят самокрутки, мрачнеет заря,
И сосны в округе в молчанье не зря…

Январская стужа: земля — что гранит.
Нелепая служба — солдат хоронить!
Минуя воронки, телеги скрипят,
И вот в стороне уж кирками стучат.

"Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там... Там я стала молиться... Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые... Мои слова... Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я - тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что... Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы - понимаете?"

"Ехали много суток... Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам - кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них... Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло - я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала..."

“Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине – что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно – герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба…”

“Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках… На жилах… В кровище весь… Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: “Скорей, сестра. Я еще повоюю”. В горячке…”

“Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала – дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! Приехал как-то командир дивизии, увидел меня и спрашивает: “А что это у вас за подросток? Что вы его держите? Его бы надо послать учиться”.

"Мы его хоронили... Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро... Прямо сейчас... Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее... Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка... Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит... Как? Стали прощаться... Мне говорят: "Ты - первая!" У меня сердце подскочило, я поняла... Что... Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают... Мысль ударила: может, и он знал? Вот... Он лежит... Сейчас его опустят в землю... Зароют. Накроют песком... Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит... Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю... Этот момент... Бомбы летят... Он... Лежит на плащ-палатке... Этот момент... А я радуюсь... Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви... Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину... Это был первый..."

“Ноги пропали… Ноги отрезали… Спасали меня там же, в лесу… Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги… Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой партизанский отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без… Вместо наркоза – бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы… Столярной… У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: “Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет”. Я держалась… Я привыкла быть на людях сильной…”

"Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: "Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую". Ребенок... У ребенка все должно быть детское... Он засыпал со словами: "Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом".

"Лежит на траве Аня Кабурова... Наша связистка. Она умирает - пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: "Как жаль, девочки". Потом помолчала и улыбнулась нам: "Девочки, неужели я умру?" В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: "Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома..." Аня не закрывает глаза, она ждет... Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: "Дорогая моя, любимая доченька..." Возле меня стоит врач, он говорит: "Это - чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины..." Дочитали письмо... И только тогда Аня закрыла глаза..."

«Гитлер выгнал меня из города Сычёвка Смоленской области. Я хочу домой. Я собрала на куклу 122 рубля 25 копеек. А теперь отдаю их на танк», - писала шестилетняя Ада Занегина в «Омскую правду».

«Родня славянская* наша
Ушла в Ленинград от фрицев;
И с нами тетя Наташа.
И надо же так случиться –
С собой два мешка картошки
Мы взяли на первый случай;
Нам было лучше немножко
(А может, намного лучше…)
Когда картошку варили,
Ворчала нам тетя Ната:
« А вы-то вовсе не жили!
Очистки сберечь бы надо…»
И позже, лютой зимою,
Варила – лучший на свете –
Не клей столярный – помои!,
А суп из очистков этих.
И только дед наш угрюмо
Бубнил: «Вот бурда какая!
Сказал – не буду!» И умер.
От голода.
Нас спасая».

«Я жила на Фонтанке, с угла, где Египетский мостик,
Там, где бомба лежит до сих пор, не взорвавшись, на дне.
Мы соседками были, ходили по праздникам в гости,
Сообща отправляли гостинцы в деревню родне.

Здесь она родила в декабре сорок первого года;
Был в сто двадцать пять граммов блокадного хлеба паек.
А за окнами снегом дворы замела непогода;
Путь на Землю Большую еще из блокады не лег.

Нет в груди молока, минус десять в промерзшей квартире,
И последний подарок для первенца – быстрая смерть…
У окна положила, и створки раскрыла пошире,
И ворвалась в квартиру метели шальной круговерть.

Только к вечеру плач прекратился. Не знаю, что было
С ней потом; только помню, что метко умела стрелять,
Как и все мы тогда – нас страна обороне учила...
А на что не способна ребенка убившая мать?»

Это было в сорок первом, в декабре...

"Я была летчица...

Когда училась еще в седьмом классе, к нам прилетел самолет. Это в те

годы, представляете, в тридцать шестом году. Тогда это была диковинка. И

тогда же появился призыв: "Девушки и юноши - на самолет!" Я, конечно, как

комсомолка, была в передовых рядах. Сразу записалась в аэроклуб. Отец,

правда, категорически выступал против. До этого в семье нашей все были

металлурги, несколько поколений металлургов-доменщиков. И отец считал, что

металлургом быть - женская работа, а летчиком - нет. Начальник аэроклуба

узнал об этом и разрешил покатать отца на самолете. Я так и сделала. Мы

поднялись с отцом в воздух, и с того дня он молчал. Ему понравилось.

Закончила аэроклуб с отличием, хорошо прыгала с парашютом. До войны успела

еще выйти замуж, родила девочку.

С первых дней войны в нашем аэроклубе начались переустройства: мужчин

забирали, а заменяли их мы, женщины. Учили курсантов. Работы было много, с

утра до ночи. Муж мой ушел на фронт одним из первых. Осталась у меня только

фотография: стоим с ним вдвоем у самолета, в летчицких шлемах... Жили мы

теперь вдвоем с дочкой, жили все время в лагерях. А как жили? Я с утра ее

закрою, дам каши, и с четырех часов утра мы уже летаем. Возвращаюсь к

вечеру, а она поест или не поест, вся измазанная этой кашей. Уже даже не

плачет, а только смотрит на меня. Глаза у нее большие, как у мужа...

К концу сорок первого мне прислали похоронную: муж погиб под Москвой.

Он был командир звена. Я любила свою дочку, но отвезла ее к его родным. И

стала проситься на фронт...

В последнюю ночь... Всю ночь простояла у детской кроватки на

коленя"Только стала взрослой... Девятого июня сорок первого года мне

исполнилось восемнадцать лет, я стала взрослая. А через две недели началась

эта проклятая война, даже через двенадцать дней. Нас послали на

строительство железной дороги Гагра - Сухуми. Собрали одну молодежь. Я

запомнила, какой мы ели хлеб. Муки там почти не было, всего всякого, а

больше всего - воды. Полежит этот хлеб на столе, и возле него лужица

собирается, мы слизывали ее языком.

В сорок втором году... Я добровольно записалась на службу в

эвакосортировочный госпиталь три тысячи двести первый. Это был очень большой

фронтовой госпиталь, который входил в состав Закавказского и

Северо-Кавказского фронтов и отдельной Приморской армии. Бои шли очень

жестокие, раненых было много. Меня поставили на раздачу питания - эта

должность круглосуточная, уже утро и надо подавать завтрак, а мы еще раздаем

ужин. Через несколько месяцев ранило в левую ногу - скакала на правой, но

работала. Потом еще добавили должность сестры-хозяйки, это тоже надо быть на

месте круглосуточно. Жила на работе.

Тридцатого мая сорок третьего года... Ровно в час дня был массированный

налет на Краснодар. Я выскочила из здания посмотреть, как успели отправить

раненых с железнодорожного вокзала. Две бомбы угодили в сарай, где хранились

боеприпасы. На моих глазах ящики взлетали выше шестиэтажного здания и

рвались. Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла

сознание... Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала

сжать пальцы - вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в

отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не

узнала меня, спросила: "Кто вы? Откуда?" Подошла ближе, ахнула и говорит:

"Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет". Быстро

перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах

темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание,

и только слышится: "Скорей! Быстрей!" И опять - "Скорей! Быстрей!"

Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь. Люди

умирали...

...За войну я так изменилась, что когда приехала домой, мама меня не

узнала. Мне показали, где она жила, я подошла к двери, постучала. Ответили:

- Да-да...

Я вошла, поздоровалась и говорю:

- Пустите переночевать.

Мама растапливала печь, а два моих младших братика сидели на полу на

куче соломы, голые, нечего было одеть. Мама меня не узнала и отвечает:

- Вы видите, гражданочка, как мы живем? Пока не стемнело, пройдите

дальше.

Подхожу ближе, она опять:

- Гражданочка, пройдите дальше, пока не стемнело.

Наклоняюсь к ней, обнимаю и произношу:

- Мама-мамочка!

Тогда они все на меня как набросятся... Как заревут...

Сейчас я живу в Крыму... У нас все утопает в цветах, я каждый день

смотрю из окна на море, а вся изнываю от боли, у меня до сих пор не женское

лицо. Я часто плачу, я ежедневно в стоне. В своих воспоминаниях..."

Ксения Сергеевна Осадчева, рядовая, сестра-хозяйка

х..."

"Только стала взрослой... Девятого июня сорок первого года мне