ПОЗНАВАТЕЛЬНОЕ

Оси и плоскости тела человека - Тело человека состоит из определенных топографических частей и участков, в которых расположены органы, мышцы, сосуды, нервы и т.д.

Отёска стен и прирубка косяков - Когда на доме не достаёт окон и дверей, красивое высокое крыльцо ещё только в воображении, приходится подниматься с улицы в дом по трапу.

Дифференциальные уравнения второго порядка (модель рынка с прогнозируемыми ценами) - В простых моделях рынка спрос и предложение обычно полагают зависящими только от текущей цены на товар.

ФИЛОСОФИЯ ПРОСВЕЩЕННОГО ЭРОТИЗМА

МАРКИЗ ДЕ САД

ФИЛОСОФИЯ В БУДУАРЕ

***

СОДЕРЖАНИЕ

*ТЕРЕЗА-ФИЛОСОФ. Роман

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ ТЕРЕЗЫ

ИСТОРИЯ БУА-ЛОРЬЕ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ТЕРЕЗЫ-ФИЛОСОФА

*ТРАКТАТ Д.-А.-Ф. ДЕ САД. Фрагмент романа "ФИЛОСОФИЯ В БУДУАРЕ"

ВЕРА

НРАВЫ

*ФИЛОСОФИЯ ПРОСВЕЩЕННОГО ЭРОТИЗМА. Послесловие

*ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА МАРКИЗА ДЕ САДА

ТЕРЕЗА-ФИЛОСОФ. Роман

***

Как, неужели, месье, вы действительно хотите, чтобы я изложила историю своей жизни? Чтобы я поведала вам о таинственных действах, разыгранных мадемуазель Эрадис и преподобным отцом Диррагом? Чтобы я рассказала о приключениях мадам С. и аббата Т.? Вы требуете правильного изложения этих событий от девушки, которая никогда прежде не бралась за перо? Вы хотите узнать обо всем, со всеми сладострастными подробностями и при этом надеетесь, что и рассуждения метафизические сохранят всю свою силу? Должна признаться, дорогой граф, это кажется мне невыполнимым. Не забывайте: Эрадис была моей подругой, отец Дирраг — моим наставником; я всем обязана мадам С. и аббату Т. Как же я могу обмануть доверие людей, которых столь уважаю? Их благородные поступки, достойные подражания, их рассуждения, проникнутые мудростью, помогли мне постепенно избавиться от предрассудков молодости. С другой стороны, нельзя не принять во внимание следующие ваши доводы: раз благородное поведение и духовная значительность замечательных людей помогли мне обрести счастье, то почему бы не донести этот опыт до всех, кто в нем нуждается, и не дать счастье тем, кто его заслуживает? Зачем бояться писать правду, которая может оказаться полезной многим? Что ж, я уступаю, благодетель мой, я больше не в силах сопротивляться... Пусть заговорит перо. Надеюсь, простодушная манера не уступит отточенному стилю, испытанному оружию блестящих остроумцев, мнение же глупцов мне безразлично. Ваша нежная Тереза вам ни в чем не откажет. Вы узнаете все тайны ее сердца, начиная с самого раннего детства. Вы проследите развитие ее души через призму будничных событий и ярких приключений, одаривших ее (даже помимо ее воли) высшими наслаждениями.

...Жалкие смертные, вы воображаете, что способны справиться со страстями, которыми наделила вас природа! Эти страсти даны Богом. Вы же хотите уничтожить их или хотя бы ограничить их какими-то рамками. Безумные! Вы воображаете себя титанами, создателями, более могущественными, чем Создатель истинный? Разве не видите, что все таково, каким и должно быть, и устроено хорошо, что все от Бога и ничего — от вас и что породить мысль не менее трудно, чем сотворить руки или глаза?

Вся история моей жизни является неопровержимым подтверждением этих истин. С самого раннего возраста меня учили лишь любви к добродетели и отвращению к порокам. Мне говорили, что только следуя христианской добродетели и морали, можно быть счастливой. Все, выходящее за пределы этих норм, — порок. Порок навлекает на нас презрение, а презрение порождает стыд и угрызения совести. Убежденная основательностью подобных поучений, я до двадцатилетнего возраста искренне старалась следовать этим принципам. Посмотрите же, как я преуспела.

Я родилась в провинции Венсероп. Мой отец был добрым буржуа, торговцем из..., маленького красивого городка, сама обстановка которого вызывает радость; кажется, что лишь правилами вежливости и обходительности руководствуется местное общество. Здесь любят только тех, кто мыслит; мечтают здесь только о том, как бы облегчить пути к постижению любви полной и необъятной. Мать моя была родом из... К живому характеру женщин этой соседней с Венсеропом провинции она присоединила темперамент и сладострастие уроженцев Венсеропа. Мои родители жили на скромные сбережения и прибыль от своего небольшого торгового дела. Усердие почти не влияло на их финансовое положение. На содержании отца находилась одна молодая вдова, имевшая лавочку по соседству с отцовской. Мать, в свою очередь, пользовалась милостями очень богатого дворянина, удостоившего отца своей дружбой. Пропорции и порядок были соблюдены, и в семье царило полное согласие.

После десяти лет такой упорядоченной жизни моя мать забеременела. Родилась я. Мое рождение явилось причиной недомогания, оказавшегося для матери, может быть, более страшным, чем сама смерть. Разрыв тканей во время родов поставил ее перед грустной необходимостью навсегда отказаться от удовольствий, приведших к появлению меня на свет.

В родительском доме все переменилось. Мать стала набожной, настоятель монастыря капуцинов пришел на смену получившему отставку маркизу М... Вся нежность, которой обладала мать, нашла другое приложение: она по необходимости отдала Богу то, что раньше предназначалось маркизу в соответствии с ее вкусом и темпераментом. Отец умер вскоре после моего появления на свет. А мать, не знаю по каким причинам, переехала в Вольнот, знаменитый морской порт. Из крайне легкомысленной она превратилась в женщину исключительно благонравную и, возможно, стала еще более добродетельной, чем была раньше.

Мне едва исполнилось семь лет, когда моя нежная матушка, денно и нощно заботившаяся о моем здоровье и воспитании, заметила, что я, прямо на глазах, начала худеть. Для консультации был приглашен опытный врач. У меня был зверский аппетит и ничего похожего на лихорадку, меня не мучали никакие боли; но все же я слабела и еле держалась на ногах. Матушка, боясь за мою жизнь, ни на минуту не оставляла меня одну и клала спать вместе с собой. Каково же было ее изумление, когда однажды ночью она с изумлением увидела, что, отдаваясь сну, я держу руку на той части тела, которая отличает нас от мужчин, и вполне безобидным трением пытаюсь добиться приятных ощущений, столь странных, когда речь идет о семилетней девочке, и так хорошо знакомых пятнадцатилетним. Матушка не могла поверить своим глазам. Она осторожно подняла одеяло и простыню и, поднеся лампу, будучи женщиной опытной и благоразумной, стала терпеливо дожидаться результата моих манипуляций. Как и следовало ожидать, я стала метаться, затем по телу прошла дрожь и достигнутое наслаждение разбудило меня.

Первым порывом матушки было как следует меня отругать; она хотела знать, кто научил меня всем этим мерзостям. Заплакав, я ответила, что не знаю, чем могла так ее рассердить, не понимаю, что означают "непристойные прикосновения", "бесстыдство" и "смертный грех", о которых она говорит. Искренность ответов убедила ее в моей полной невинности. После этого я уснула, и все повторилось вновь. Через две-три ночи у матушки не осталось никаких сомнений в том, что виной всему мой исключительный темперамент, заставляющий во сне заниматься тем, чем наяву утешают себя несчастные монахини... Мне стали крепко связывать руки, так что я уже не могла продолжать свои ночные развлечения.

Вскоре я выздоровела и вновь окрепла. Хоть от дурной привычки я избавилась, но темперамент мой ничуть не ослаб. Напротив, лет девяти-десяти я начала испытывать беспокойство, томиться неясными для меня желаниями. В ту пору на чердаке или в какой-нибудь уединенной комнате часто собиралась компания девочек и мальчиков одного со мной возраста. Там мы играли в свои игры: один из нас назначался школьным учителем, за малейшую ошибку полагалось наказание розгами. В этом случае мальчики снимали свои панталоны, а девочки поднимали юбки и нижние рубашки и внимательно рассматривали друг друга. И вот, поочередно, пять или шесть очаровательных попок были сперва обласканы и затем биты розгами. То, что у мальчиков зовется "писька", служило нам игрушкой. Мы гладили и сжимали игрушки в руках, целовали эти маленькие приспособления, предназначение и цена которых была нам пока неведома. Мальчики, в свою очередь, целовали наши попки. Зато место, служащее у нас центром наслаждения, почему-то не вызывало никакого интереса. Откуда такое пренебрежение? Я не знаю, но таковы уж были наши забавы, нами руководили лишь природные инстинкты.

Так провела я два года, предаваясь невинному разврату, после чего матушка поместила меня в монастырь. В ту пору мне исполнилось одиннадцать лет. Первой заботой настоятельницы стало подготовить новенькую к первой исповеди, не вызывавшей, кстати, у меня никакого страха, поскольку я не страдала угрызениями совести. Со мной беседовал старый капуцин, духовный наставник матушки, и я рассказала ему обо всех провинностях и грешках, обычных для девочки моих лет. Когда я призналась в своих отступлениях от нравственности, он сказал: "Если вы и впредь будете следовать тем принципам добродетели, которые внушила вам ваша мать, вы придете к святости. Прежде всего, остерегайтесь прислушиваться к голосу демона плоти; я являюсь духовником вашей матушки, и она поделилась со мной опасениями в связи с вашими нечистыми наклонностями, являющими собой самый гнусный из всех пороков. Я был бы очень рад, если бы она ошиблась в своих выводах, к которым пришла четыре года назад во время вашего странного недомогания. Но без ее заботы, дитя мое, вы бы погубили и ваше тело, и вашу душу. Конечно, теперь я не сомневаюсь, что те прикосновения к своему телу, о которых она мне поведала, были непроизвольны, и я убежден, что она преувеличивала опасность, вам угрожавшую".

Встревоженная услышанным от исповедника, я просила его сказать мне, что же я сделала такого, что могло создать у моей матери такое дурное представление обо мне. Он без труда, но в самых осторожных выражениях объяснил, что тогда произошло, и рассказал о предосторожностях, принятых матушкой ради исправления дурной привычки с тем, чтобы привычка эта никак не отразилась на моем будущем.

Эти рассуждения напомнили мне о забавах на чердаке, о которых я только что рассказывала. Краска залила мое лицо, я опустила глаза как человек, которому есть чего стыдиться. Я была озадачена и, думаю, именно тогда в первый раз осознала преступность наших развлечений. Святой отец спросил меня о причине моего молчания и моей грусти. Я рассказала ему обо всем. Каких только подробностей он не требовал от меня! Моя неискушенность в терминах, простодушие, с каким я описывала наши действия, и наивность в оценке такого рода развлечений убедили его в моей невинности. Сдержанность, с которой он осудил эти игры, редко встречается у служителей церкви. Но из слов его было ясно, что он смущен размерами моего темперамента. Пост, молитва, медитация, власяница — вот оружие, которое он указал мне для борьбы с моими страстями.

— Никогда, ни рукой, ни взглядом, не касайтесь той гнусной части своего тела, посредством которой вы мочитесь. Ведь это не что иное, как то самое яблоко, которое соблазнило Адама и привела к осуждению всего рода человеческого за первородный грех, это вместилище дьявола, его престол. Опасайтесь быть застигнутой врасплох этим врагом Бога и людей. Природа скоро прикроет эту часть тела отвратительной растительностью, наподобие той, что покрывает тела диких зверей, желая показать таким образом, что ее удел — стыд, темнота и забвение. А еще более вы должны остерегаться того куска плоти у мальчиков, которым вы забавлялись тогда, на чердаке: это змея, дочь моя, и она ввела во искушение нашу общую прародительницу Еву. Да не осквернит вас никогда взгляд или прикосновение к этому мерзкому зверю: иначе он рано или поздно непременно ужалит вас и проглотит.

— Как, возможно ли, святой отец, — в великом волнении вновь заговорила я, — чтобы это была змея и неужели она так опасна, как вы говорите? Ах, она показалась мне такой нежной! она не укусила ни одну из моих подруг. Уверяю вас, что у нее был только маленький ротик и вовсе не было зубов, я хорошо видела...

— Постойте, дитя мое, — остановил меня исповедник, — и послушайте, что я вам скажу. Те змеи, которых вы столь безрассудно касались руками, были еще слишком молодыми и не столь опасными, зато потом они вытянутся, вырастут и бросятся на вас: вот тогда-то вы должны будете остерегаться действия яда, который они с яростью выбрасывают и который отравит ваше тело и душу.

Речи святого отца привели меня в полное замешательство. Я ушла в свою комнату. То, что я услышала, слишком поразило мое воображение, но то, что узнала я о милой змейке, потрясло меня сильнее, нежели предостережения и угрозы, сделанные на ее счет. Однако, добросовестно выполняя все то, что я обещала святому отцу, сдерживая cвой темперамент, я стала примером добродетельного поведения.

Если бы вы знали, дорогой граф, сколько сражений с собой мне пришлось выдержать, прежде чем достигла я двадцати пяти лет и матушка забрала меня из этого проклятого монастыря! Еще лет шестнадцати я впала в состояние полной отрешенности, что явилось следствием усиленных медитаций; благодаря им я поняла, что моей натуре свойственны две большие страсти, которые я не способна примирить между собой. С одной стороны, я всей душой любила Бога и искренне жаждала служить ему так, как меня учили. С другой же стороны, я не могла справиться с таинственными и необъяснимыми желаниями. Милая змейка, вопреки моей воле, постоянно стояла у меня перед глазами независимо от того, спала я или бодрствовала. Иногда, волнуясь, я тянулась к ней рукой, ласкала ее, восхищаясь ее гордым независимым видом, ее твердостью, назначение которой я пока не понимала; сердце мое бешено колотилось. Я приходила в экстаз от этого видения, я дрожала от напряжения, я не помнила себя, рука моя сама находила то яблоко, о котором говорил священник, а палец превращался в змею. В возбуждении от приближающегося наслаждения я теряла способность размышлять, ворота ада приоткрывались передо мной, и я не имела сил удержаться: напрасны были угрызения совести! Я была на вершине сладострастия.

Как мучилась я потом! Пост, власяница, медитация — я искала спасение в них. Я обливалась слезами. И хотя эти средства и достигали цели и на самом деле помогали справиться с разрушительной страстью, но они не могли не отразиться на моем здоровье. Это привело к тому, что я впала в состояние полной апатии, которое непременно свело бы меня в могилу, если бы матушка не забрала меня из монастыря. Пусть невежественные или лживые теологи ответят, кто, на их взгляд, наделил меня одновременно двумя противоречивыми страстями — любовью к Богу и любовью к плотским наслаждениям? Пусть скажут, откуда это: от природы или от дьявола. Но неужели осмелятся они утверждать, что силы эти могущественнее самого Бога? А если обе они подчиняются Богу, то не значит ли это, что он сам позволил страстям овладеть мною, и сами страсти есть дело рук его?

Но, — возразят мне, — вы же получили от Бога способность обдумывать свои поступки и чувства.

Да, обдумывать, но не делать выбор. Разум позволил мне различить две страсти, которые разрывают душу, и именно благодаря способности мыслить, я поняла, что, коль скоро все на свете исходит от Бога, то и страсти мои целиком от него. Но разум, который позволил мне разобраться во всем, не помог сделать выбор. Если Создатель, — ответят мне, — сделал вас хозяйкой собственных прихотей, вы вольны выбирать между добром и злом. Это всего лишь игра слов. И прихоти, и так называемая свобода выбора не имеют никакого значения и существуют лишь постольку, поскольку существуют страсти и желания, одолевающие нас. К примеру, кажется, будто я вольна убить себя, выброситься из окна. На самом деле — ничего похожего: из-за того, что желание жить во мне сильнее, чем желание умереть, я никогда себя не убью. О любом человеке вы можете сказать: в его власти отдать нищим или своему исловеднику сто луидоров, которые лежат у него в кармане. Но и это не так: желание сохранить свои деньги сильнее желания получить бесполезное отпущение грехов, и он оставит свои деньги у себя. Наконец, всякий может легко убедиться, что разум способен лишь оценить степень желания отдаться тому или иному удовольствию или же воздержаться от оного. Из этого знания и происходит то, что мы зовем волей и решимостью. Но и воля, и решимость эти столь же полно зависят от силы страстей и желаний, во власти которых мы находимся. Точно так же четырехфунтовая гиря, положенная на весы, непременно перевесит гирю двухфунтовую. Резонер, воспринимающий лишь внешнюю сторону явлений, может возразить: разве я не волен выпить за обедом по своему выбору бутылку бургундского или бутылку шампанского. И разве не от меня зависит, куда я отправлюсь на прогулку: по большой аллее Тюильри или на террасу Фельянов?

Я согласна: во всех тех случаях, когда душе безразличен выбор, мы не способны различить оттенки свободы, о которых я говорила. Это равносильно тому, что пытаться рассмотреть предметы с большого расстояния. Но если подойти чуть ближе — нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, чтобы понять и все остальные. Ведь природа всегда следует одним и тем же законам.

Наш резонер садится за стол, ему подают устрицы: это блюдо принято запивать шампанским. Но, — скажут мне, — он волен выбрать бургундское вместо шампанского. А я говорю: нет, не волен. Конечно, будь его второе желание более сильным, нежели первое, он бы мог предпочесть бургундское, но в любом случае оба желания будут в равной степени противоречить этой мнимой свободе...

При входе в сады Тюильри наш резонер замечает на террасе Фельянов хорошенькую знакомую. И он подойдет к ней, если только другое желание, сулящее ему большее удовольствие, не заставит его отправиться все же на большую аллею Тюильри. Но на чем бы он ни остановил свой выбор, в любом случае выбор будет продиктован ему его желанием, и воля тут не при чем.

Согласиться с тем, что человек свободен, можно лишь допустив, будто он сам решает, что ему делать. А если это решают за него его страсти, данные ему природой, то как можно тут рассуждать о свободе? Сила желаний предопределяет его поступки с той же неукоснительностью, что и четырехфунтовая гиря перевешивает двухфунтовую.

И еще я хотела бы попросить моего воображаемого собеседника: пусть объяснит он, что мешает ему думать, обо всем этом так, как думаю я, и почему я не могу заставить себя думать так же, как он? Без сомнения, он ответит, что его знания и его чувства, именно они и заставляют его думать определенными образом. Но признав верным это утверждение, в глубине которого скрыто доказательство того, что он не волен думать, как я, равно как и я не вольна мыслить, как он, воображаемый собеседник вынужден будет признать и то, что мы не свободны выбирать тот или иной образ мыслей. А если мы не свободны в мыслях, то как мы можем быть свободны в поступках? Ведь мысль — это причина, а поступок — следствие, и возможно ли свободное следствие из несвободной причины? Здесь явное противоречие.

А чтобы окончательно убедиться в справедливости моих рассуждений, давайте рассмотрим следующий пример. Грегуар, Дамон и Филинт — три брата, которые до двадцати пяти лет воспитывались одними и теми же наставниками, никогда не расставались, получили одинаковое образование, одно и то же религиозное и нравственное воспитание. Между тем Грегуар любит вино, Дамон — женщин, а Филинт отличается набожностью. Что же явилось причиной, определившей столь разные наклонности трех братьев? Житейский опыт, представление о добре и зле здесь ни при чем, поскольку они получили одинаковые наставления от одних и тех же учителей, однако у каждого из братьев свои принципы, страсти, и эти принципы определяют волю каждого из них, несмотря на прочие равные условия. Более того, Грегуар, который любил вино, в трезвом состоянии был честнейшим, общительнейшим человеком и замечательным товарищем; стоило же ему отведать этого чудодейственного напитка, как он становился злым, превращался в клеветника и скандалиста, готового наброситься даже на лучшего своего друга. Был ли способен Грегуар сам повлиять на те резкие превращения, которые происходили в нем? Конечно же, нет, и в своем обычном состоянии он бы счел поступки, которые совершал под влиянием вина, как совершенно недопустимые. Однако же находились глупцы, которых восхищало и целомудрие Грегуара, равнодушного к женщинам, и воздержанность не любившего вина Дамона, и набожность Филинта, чуждого и вина, и женщин, но получавшего не меньшее, чем его братья, удовольствие от собственного благочестия. Так большинство людей имеет ложное представление о человеческих пороках и добродетелях.

Так подведем же итог. Характер наших страстей диктуется и строением наших органов, и расположением тканей, и движением соков внутри нашего организма. Та сила, с которой страсти волнуют нас, определяет и сам строй наших мыслей, и наше поведение. Она делает человека страстным, мудрым или глупым. Глупец не менее свободен, чем мудрец или человек страстный, так как он следует тем же самым принципам. Для природы равны все. Предположить, что человек свободен и сам управляет своими поступками — значило бы приравнять его к Богу.

Теперь вернемся к моей истории. Я уже сказала, что двадцати пяти лет, едва живой, матушка забрала меня из монастыря. Мой организм был полностью истощен, лицо приобрело желтоватый оттенок, а губы обескровлены. Настоящий ходячий скелет. Крайняя набожность убила бы меня, если бы я не вернулась в дом матушки. Опытный врач, посланный ею в монастырь, с первого взгляда разобрался в причинах моего недомогания. Чудесные соки, связанные с единственным физическим наслаждением, не приносящим горечи, — соки эти, столь же необходимые для здорового человека, что и хлеб, и воздух, заполнив собой не предназначенные для них сосуды, нарушили деятельность всего организма.

Матушке посоветовали подыскать мне мужа, так как только замужество могло бы спасти мне жизнь. В очень мягкой форме она пытались поговорить со мной об этом. Но, полностью пребывая во власти предрассудков, я отвечала, что скорее умру, чем прогневлю Бога, дав согласие пойти на такой позор, как замужество, которое Бог терпит только по своей великой доброте. И сколько ни билась со мной матушка, но переубедить не смогла. Полный упадок сил лишил меня интереса к жизни", и я жила одной лишь надеждой на счастье, обещанное в жизни загробной.

С еще большим усердием продолжала я предаваться своим религиозным упражнениям. Я много слышала о знаменитом святом отце по имени Дирраг и наконец встретилась с ним, и он стал моим духовным наставником, а мадемуазель Эрадис, наиболее преданная его воспитанница, стала моей подругой.

Вам, дорогой граф, известна их история, и я ни в коем случае не собираюсь распространяться по этому поводу. Но думаю, что один эпизод, свидетельницей которого я была, мог бы вас позабавить и убедить в том, что если и верно то, что мадемуазель Эрадис в конце концов сознательно отдалась этому лицемеру, то, по крайней мере, она долгое время оставалась в неведении по поводу его истинных намерений.

Мадемуазель Эрадис прониклась ко мне самыми нежными дружескими чувствами, она поверяла мне свои самые сокровенные мысли; сходство характеров, темперамента, а также отношение к вере сделали нас неразлучными. Обе мы были страстно привержены добродетели и больше всего стремились прославиться своей святостью и даже творить чудеса. Она была настолько охвачена этой страстью, что убеди ее кто-нибудь, что в ней может возродиться Лазарь, она бы согласилась вынести любые страдания с самоотверженностью, достойной мученика... Отец же Дирраг, помимо всего прочегэ, обладал и способностью убеждать.

Эрадис с некоторой гордостью говорила мне, что святой отец ни с кем так близко не общается как с ней, что во время их частых встреч наедине в ее келье он уверяет ее, что она уже почти святая, что остается сделать лишь несколько шагов, потому что во сне он получил Божественное откровение, будто вскоре мадемуазель Эрадис совершит великое чудо, если и дальше позволит ему вести себя к вершинам добродетели.

Зависть и ревность возможны при любом состоянии человеческой души, а душа набожного человека, возможно, подвержена им в наибольшей степени.

Эрадис заметила, что я завидую ее счастью и, к тому же, кажется, не очень верю ее рассказам. Действительно, я выражала тем большее недоумение по поводу того, что она рассказывала о своих свиданиях с отцом Диррагом, чем чаще он избегал подобных бесед со мною в доме одной из своих воспитанниц, моей подруги, которая стремилась к святости столь же фанатично, что и Эрадис. Не было сомнения, что мой грустный вид, желтый цвет лица не способны были расположить преподобного отца для его духовных упражнений. Это меня задевало: лишенная знаков его святого внимания, я не умела скрыть своих чувств, и имела вид человека, ни во что не верящего.

Эрадис, растроганная моими переживаниями, предложила мне самой стать Свидетельницей ее счастья.

— Вы увидите, — с жаром говорила она, — каково действие этих духовных упражнений, как по ступеням послушания святой отец ведет меня к святости. И для вас не останется никаких сомнений относительно того восторга, который следует за этими занятиями. Я бы желала, чтобы мой пример, моя дорогая Тереза, —добавила она уже спокойнее, — явился бы для вас тем первым чудом, которое даст возможность вашему духу освободиться от влияния плоти и вознестись к самому Господу.

Назавтра, в пять часов утра, как мы и договорились, я пришла к Эрадис. Я застала ее за молитвой. — Этот святой человек сейчас должен прийти, — сказала она, — и сам Бог придет вместе с ним. Спрячьтесь в этой маленькой комнате, откуда вам будет видно и слышно, как на такое недостойное создание, каким являюсь я, снизойдет святая благодать благодаря стараниям нашего духовного отца.

Почти сразу же в дверь тихонько постучали. Я спряталась в соседней комнате, заперев которую, Эрадис унесла ключ с собой. Отверстие шириной в руку, в двери, завешанной старинным бергамским почти прозрачным гобеленом, давало возможность видеть всю комнату, не рискуя быть замеченной. Святой отец вошел.

— Здравствуй, сестра моя. Да пребудут с тобой святой дух и святой Франциск.

Она было бросилась к его ногам, но он поднял ее и посадил возле себя.

— Мне необходимо повторить вам еще раз те принципы, которыми вы должны руководствоваться во всех своих делах; но сперва о ваших стигматах: в каком состоянии находятся те, что были на груди? Давайте поглядим.

Эрадис обнажила левую грудь, под которой находился рубец.

— О, остановитесь, сестра моя, прикройте грудь платком; вы не должны были этого делать, достаточно того, что я вижу след, которым вас отметил святой Франциск, а он на месте. Хорошо, я удовлетворен. Св. Франциск продолжает вас любить: рана красная и чистая. Я не забыл снова захватить с собой обрывок его святой веревки: она понадобится для продолжения наших занятий. Я говорил вам уже, сестра моя, что выделяю вас среди моих воспитанниц, ваших подруг, ибо вижу — сам Бог отличает вас. Вот почему я не боюсь раскрыть перед вами самые его сокровенные таинства. Повторяю: не думайте ни о чем и не мешайте мне совершать их. Богу нужны от людей только их дух и их сердце. Лишь отрешившись от тела, можно достичь соединения с Господом, обрести святость и творить чудеса. Не скрою от вас, мой ангелочек, что на последнем занятии я заметил, что дух ваш еще не освободился от влияния плоти. Вы еще не способны подражать тем блаженным мученикам, которые и во время бичевания и пыток раскаленным железом или огнем не испытывали ни малейшей боли, потому что вся их душа, без остатка, была занята прославлением Бога. Здесь действует исправный механизм, девочка моя: мы осознаем добро и зло, физическое или моральное, лишь посредством наших ощущений. Когда мы осязаем, слышим или видим, частички духа текут по небольшим углублениям нервов, и последние сообщают об этом душе. Устремив свои помыслы, вы соедините все частицы вашего духа, и тогда не останется ни одной, чтобы сообщить душе об ударах, наносимых плоти. И вы их не почувствуете. Посмотрите на охотника: обуреваемый желанием загнать кабана, он не чувствует уколов колючего кустарника во время погони. Так и вы, разве обратите вы внимание на удары бича, когда душа будет охвачена ожиданием счастья? Через это испытание пролегает путь к сотворению чуда. Таким и должно быть ощущение высшего совершенства, которое соединяет нас с Богом. Начнем же, дочь моя: хорошо исполняйте свой долг и ни в чем не сомневайтесь: с помощью веревки св. Франциска и медитации это благочестивое упражнение принесет вам невыразимые наслаждения. Встаньте на колени, дитя мое, и обнажите те части плоти, которые вызывают гнев Господень: умерщвление их соединит ваш дух с духом Господа Бога. Повторяю: не думайте ни о чем и не мешайте мне.

Мадемуазель Эрадис тут же беспрекословно подчинилась. Она встала коленями на скамеечку для молитв, положив перед собой Библию, задрала юбки и рубашку до пояса, обнажив очаровательную белую попку.

— Поднимите повыше вашу рубашку, — сказал священник, — а... вот, теперь хорошо. Сложите руки и вознеситесь душой к Богу, пусть она наполнится мыслью о вечном блаженстве.

Святой отец придвинул скамеечку для ног сзади, чуть сбоку от Эрадис, встал на нее коленями... Под рясой, которую он поднял и заткнул за пояс, была целая связка длинных розог, которые он дал поцеловать послушнице.

Я внимательно следила за происходящим. Мое сердце наполнилось священным ужасом, я вся была охвачена дрожью, которую и до сих пор испытываю. Эрадис не издавала ни звука. Сверкая глазами, священник смотрел на попку, находившуюся прямо перед ним, и в восхищении еле слышно прошептал: "Ах, какая красивая грудь!" Время от времени он склонялся, шепча молитвы. Спустя несколько минут он спросил у послушницы, готова ли она.

— Да, преподобный отец, — отвечала та, — я чувствую, как мой дух отрешается от плоти, и прошу вас, начинайте святое действо.

Он прочел еще несколько молитв и приступил к церемонии. Она началась тремя ударами розгой, которые он не слишком сильно нанес ей по заду. За ударами последовала молитва, потом еще три удара, уже более сильных.

Каково же было мое удивление, когда после пяти-шести молитв, перемежавшихся ударами розгой, я увидела, как отец Дирраг, расстегнув штаны, вытащил нечто, очень напоминавшее ту роковую змею, которая навлекла на меня упреки моего старого наставника. Чудовище выросло, став и толще, и крепче, как и предрекал капуцин; при виде этого я содрогнулась. Казалось, что красная голова этой змеи не на шутку угрожает попке Эрадис, ставшей прекрасного алого цвета под ударами розог; лицо священника тоже пылало.

— Сейчас вы должны находиться в состоянии полной отрешенности и созерцания, ваша душа ничего не ощущает. Если, дочь моя, вы не обманываете моих святых надежд, то вы не должны ничего ни видеть, ни слышать, ни чувствовать.

В эту же минуту истязатель обрушил целый град ударов на все обнаженные части тела Эрадис. Жертва не издала ни звука. Недвижная, она казалась нечувствительной к этим ужасным ударам, и лишь ягодицы конвульсивно сжимались и разжимались.

— Я доволен вами, — сказал он после четверти часа жестокого бичевания, — пришло время начать наслаждаться плодами святого таинства; дайте же мне возможность руководить вами. Веревкой св. Франциска я буду изгонять из вас все, что осталось еще нечистого.

И святой отец действительно заставил ее принять ту унизительную позу, которая в то же время наиболее полно отвечала его намерениям. Вид моей подруги был ни с чем несравним: раздвинутые ягодицы полностью открывали двойной путь к наслаждению.

Лицемер, налюбовавшись этим зрелищем, смочил слюной то, что он называл "веревкой", и, произнеся несколько слов тоном священника, трудящегося над изгнанием бесов из тела бесноватого, приступил к введению "веревки" внутрь.

Из своего укрытия я видела все происходящее вплоть до мельчайших подробностей. Окна той комнаты находились напротив двери в мое убежище. Эрадис стояла на коленях на полу, скрестив руки на подножке своей скамеечки, положив голову на руки; ее рубашка, старательно поднятая до пояса, открывала моему взору ее восхитительные ягодицы и изгиб спины. Этот роскошный вид привлекал и взгляд преподобного отца, который сам встал на колени таким образом, что ноги его послушницы находились между его ногами, и, спустив штаны, держал свою ужасную "веревку" в руках, издавая какие-то нечленораздельные звуки.

В этой позе он находился несколько мгновений, разгоряченным взором охватывая сей алтарь, и как бы колеблясь перед выбором жертвоприношения, которое собирался совершить. Перед ним открывались два отверстия, он пожирал их глазами, в затруднении от необходимости выбирать. Можно было представить, какому отверстию отдавал предпочтение человек в рясе, но он уже обещал наслаждение и восторг своей послушнице: как быть? Он неоднократно направлял головку своего приспособления к воротам, которые были более милы его сердцу, и слегка стучал в них. Но, наконец, благоразумие взяло верх над пристрастием. Надо отдать ему должное, я отчетливо видела, как красный приап его преподобия пустился по каноническому пути, после того, как красные губы деликатно были раздвинуты большим и указательным пальцами.

Сама процедура была начата тремя мощными толчками, благодаря которым приап вошел наполовину. И тут вдруг спокойствие святого отца сменилось исступлением. О, какое у него было лицо! о, Боже! Представьте себе сатира, с пеной на губах, с разинутым ртом, скрежещущего зубами и дышащего, как разъяренный бык: ноздри его раздувались и дрожали; руки он держал немного поднятыми над спиной Эрадис, не осмеливаясь прикоснуться к ней ладонями, и пальцы его были судорожно растопырены подобно лапкам зажаренного каплуна. Голова опущена, глаза сверкают, неотрывно наблюдая за действиями нижней части своего тела. Дирраг следил за тем, чтобы во время движения назад приап не выходил из пещеры, а во время толчка живот его не опирался на ягодицы послушницы, которая могла сообразить, что это была за "веревка". Какое присутствие духа!

Я видела, что примерно на ширину пальца святое орудие постоянно оставалось снаружи и не участвовало в общем празднике. Я видела, что всякий раз, как спина святого отца двигалась назад и "веревка" по самую головку выходила наружу, губы соответствующей части тела Эрадис приоткрывались, обнаруживая такой алый цвет, что приятно посмотреть. Я видела, что при движении святого отца вперед от этих губ оставался виден лишь темный пушок, их покрывавший, и они словно заглатывали его орудие, и было трудно понять, кому из двух действующих лиц принадлежит оно; казалось, они оба были одинаково сильно к нему привязаны.

Какое зрелище, дорогой мой граф, для девушки моих лет, которой ничего не было известно о таинствах такого рода! Множество мыслей пронеслось у меня в голове. Помню, несколько раз я была готова броситься к святому отцу и на коленях умолять его, чтобы и меня он подверг такому же лечению, что и Эрадис. Благочестивыми ли были мои желания? В этом я не разобралась до сих пор. Но вернемся к нашим воспоминаниям. Поза святого отца напоминала букву "S", движения его становились все быстрее, и он уже с трудом удерживал равновесие. Лишь две огромные бородавки безучастно болтались между ляжками его преподобия,

— Удовлетворен ли ваш дух, моя святая малышка, — сказал он, издавая какое-то подобие стона. — Что касается меня, то я вижу, как врата рая распахнулись передо мной.

— О, отец мой, какое наслаждение! Какое неземное счастье! Я чувствую, как дух мой расстается с плотью: изгоняйте, отец мой, изгоняйте же все, что еще есть нечистого во мне. Я вижу ан... ге... лов... еще, ну, еще... Ах... ах... хорошо...о, св. Франциск!.. ...не оставляйте меня; я чувствую, как... веревка... О, я больше не могу... я сейчас умру!..

Святой отец тоже испытывал приближение высочайшего наслаждения, что-то бормотал, судорожно дергался и хрипел, словно задыхаясь... Последние слова Эрадис явились сигналом отбоя: я увидела, как свирепая змея присмирела, выползая вся в пене из своей пещеры.

Все быстро вернулось на свои места и святой отец, опустив рясу, нетвердыми шагами добрался до скамеечки, которую освободила Эрадис. Там, делая вид, что собирается молиться, он велел своей послушнице подняться, прикрыть свою наготу и присоединиться к нему, чтобы вместе отблагодарить господа Бога за полученную милость.

Ну, что я могу еще сказать, дорогой граф! Дирраг вышел, а Эрадис, которая открыла дверь в мое убежище, бросилась ко мне на шею:

— Ах, милая Тереза, — говорила она, — раздели со мной мое счастье: я видела, видела распахнутые ворота рая! О, мой друг, какое это блаженство для верующей. Благодаря святой веревке, душа моя почти отрешилась от плоти. Ты видела, куда святой отец вводил мне ее. Поверь, я чувствовала, как он проник до самого сердца, еще немного, и я отправилась бы в рай.

Эрадис еще много говорила и все в том же духе, с живостью, которая не оставляла сомнений в истинности величайшего счастья, которое она испытывала. Я была так взволнованна, что едва поздравила ее, поцеловала и вышла из комнаты.

Я думала о том, как умело можно злоупотреблять вещами, имеющими наибольшее значение в обществе. Как искусно негодяй добился своих нечестивых целей. Он разжег ее воображение желанием приобщиться к лику святых и убедил, что это возможно только через отделение духа от плоти. Отсюда он вывел необходимость испытания бичеванием. Эта процедура, несомненно, была особенно ему по душе, так как помогала утратившему прежние силы организму святоши достичь наивысшего наслаждения.

— Вы не должны ничего ощущать, — говорил он ей, — ничего видеть и слышать, если степень созерцательности достигла должного уровня.

Этим он убедил ее не поворачивать голову, чтобы она не догадалась о его развратности. Удары бичом, которые он ей наносил по ягодицам, имели целью возбудить, разогреть ту область, которая его привлекала, и, наконец, выдумка о веревке св. Франциска, которая своим проникновением должна изгнать все нечистое из тела послушницы, позволила ему без риска добиться милостей благочестивой ученицы; она думала, что впадает в религиозный экстаз, в то время как на самом деле со сладострастием предавалась самым сильным плотским наслаждениям.

Вся Европа узнала о приключении отца Диррага и мадемуазель Эрадис, весь мир размышлял над этим случаем, но мало кто знает истинный смысл этой истории. Я не хочу повторять то, что уже давно было сказано, вы наблюдали за процессом, читали показания обеих сторон и знаете, что за всем этим последовало. Вот то немногое, что знаю об этом я, помимо событий, о которых вам рассказала.

Эрадис — моя ровесница. Она родилась в Вольноте, в семье торговца, по соседству с домом которого поселилась моя мать, когда переехала в этот город. У нее стройная фигура, белоснежная кожа, волосы черные как смоль; прекрасные глаза, а лицо не покидает выражение невинности. Мы подружились еще в детстве. Но на то время, что меня поместили в монастырь, я потеряла ее из виду. Основной ее заботой было выделиться, обратить на себя внимание. Она решила послужить Богу, отдаваясь этому служению со всей страстью и нежностью. Она любила Бога, как любят возлюбленного. Когда мы вновь с ней встретились, я едва узнала Эрадис, настолько она погрузилась в волны созерцательности и мистики. Все это было заключено в строгие рамки показной скромности и добродетели. В то же время усилия ее ума были направлены на то, чтобы поддерживать жар единственной страсти: способность творить чудеса и в этой способности находить неизбывное наслаждение. Таковы люди: одна страсть пожирает их умы и сердца, заставляя умолкнуть доводы рассудка, который всегда отдает предпочтение созиданию, а не разрушению.

Отец Дирраг родом из Лоде. В то время ему было приблизительно пятьдесят три года. Лицо сатира лишь изредка посещала тень одухотворенности. Бесстыдное выражение глаз свидетельствовало о глубокой развращенности. Лицемерно прославляя Бога, он никогда не снимал с себя личину врачевателя заблудших душ. Неистовый развратник неизменно расточал вокруг елейную кротость. Увы! Дьявол наделил его даром убеждения. И этот дар, так помогающий в духовном руководстве, увлек на путь покаяния немало светских красавиц, укрепив авторитет отца Диррага, как незаменимого пастыря.

Нельзя не обратить внимания на сходство характеров святого отца и моей подруги, что сблизило их физически и духовно. Сама судьба соединила их в Вольноте, куда слава о необыкновенных достоинствах отца Диррага прибежала, словно волна морская, задолго до его приезда. Одного взгляда друг на друга им было достаточно для того, чтобы понять: Провидение им покровительствует. Но если сентиментальная Эрадис была совершенно искренна в своем восторженном чувстве, то святой отец и не думал снимать личины. Очаровательная внешность юной послушницы отодвинула все соображения на другой план. Доверчивость Эрадис разжигала буйную фантазию наставника, решившего воспользоваться нелепыми идеями и глубокими предрассудками премилой воспитанницы. Тут-то и выработался у него план, который я уже изложила. Поначалу святой отец ограничивался опытами с бичеванием, которые проводил с несколькими своими послушницами. Страх разоблачения удерживал его у опасной черты. Но прелести неотразимой Эрадис, особенно необыкновенная округлость и белизна ее попки, распалили его до такой степени, что наставник, забыв осторожность, решился на роковой шаг.

Люди великие не останавливаются даже перед непреодолимыми, казалось бы, препятствиями. Лицемер в сутане изобрел всего лишь историю о веревке, которой подпоясывался св. Франциск. Этой незамысловатой вещице надлежало изгонять все нечистое и плотское из тела воспитанницы, доводя ее до состояния экстаза. Тогда же на свет Божий была извлечена история о стигматах, подобных тем, что были когда-то на теле св. Франциска. Знаменитый наставник тайно переправил в Вольнот одну из своих бывших воспитанниц, которая начинала подобно Эрадис и теперь весьма могла пригодиться хитроумному духовнику. Ведь Эрадис была слишком захвачена желанием творить чудеса, и в обращении с ней требовалась предельная осторожность.

Помощница святого отца постаралась внушить моей подруге особую почтительность к св. Франциску, ее покровителю. Быстро и умело был приготовлен раствор, способный вызывать на теле человека язвы, неотличимые от знаменитых стигматов. В нужный день ноги Эрадис были омыты чудодейственной жидкостью, не замедлившей произвести необходимое действие.

Свершилось! Два дня спустя прелестная воспитанница демонстрировала раны, появившиеся на обеих ногах.

— Какая радость, какая слава для нас, — вскричала соратница духовника. — Св. Франциск передал вам свои стигматы. Богу угодно сделать вас великой святой. Подождем, может быть, Божественная милость дарует вам еще один несомненный знак вашей сопричастности чуду.

И она провела рукой, смоченной раствором, под левой грудью Эрадис. Утром появился новый стигмат.

Мечтавшая о чуде Эрадис не могла не поделиться великой радостью с мудрым наставником. Тот попросил хранить все в глубокой тайне. Но куда там! Эрадис, мечтавшая прослыть святой, поделилась секретом с подругами. Необычайная новость глубоко взволновала воспитанниц святого отца, и они возжелали быть отмеченными, подобно Эрадис.

Дирраг сразу почувствовал, что нужно поддержать свою репутацию и одновременно отвлечь общее внимание от Эрадис. Еще несколько послушниц, тем же способом, были отмечены Божественным поцелуем.

Эрадис тем временем окончательно посвятила себя св. Франциску. Наставник обещал ей всемерную помощь и поддержку. Вот тут-то и настало время куска веревки, что некогда подпоясывала св. Франциска, часть которой была якобы привезена духовному наставнику из Рима неким каноником. Духовник не преминул подчеркнуть, что святая реликвия способна изгонять самого дьявола, проникнув в любое естественное отверстие страждущего. Юной послушнице была продемонстрирована веревка (та самая реликвия), которая была ничем иным, как обрывком толстого каната восьми дюймов длиной. Предмет этот был обмазан тонким слоем смолы, придававшей ему гладкость и твердость. Был покрыт чехлом из темно-красного бархата. Это был один из тех предметов, которыми пользуются алчущие монахини и которые называются "годемише". Нет сомнения, что Дирраг вытребовал его в качестве подарка у какой-нибудь старой аббатисы. С чувством восторга Эрадис припала губами к драгоценной реликвии. Священник не сразу позволил сделать это.

Он объяснил воспитаннице, что даже легкое прикосновение непосвященного к сей драгоценности является страшным преступлением.

Теперь вы понимаете, дорогой граф, почему юная послушница на протяжении многих месяцев не только ни о чем не догадывалась, но стала живой игрушкой в руках отца Диррага и с радостью попадала в его жаркие объятия. Увы, она не замечала подмены духовного физическим.

Я берусь так утверждать, потому что обо всех подробностях узнала от самой Эрадис после судебного процесса, где разбиралось дело отца Диррага. Причиной краха наставника-златоуста стал некий молодой монах, сдернувший пелену с глаз обманутой Эрадис. Монашек тот был недурен собой, отменно сложен и, главное, страстно влюблен в соблазнительную воспитанницу Диррага. Подружившись с родителями Эрадис, часто посещая ее отчий дом, он быстро раскрыл ей глаза на ухищрения отца Диррага. Молодые люди подружились так крепко, что вскоре Эрадис уже кричала от восторга в объятиях монаха, который, не делая себе поблажек, трудился за двоих. Его настойчивость не могла не принести пользы, и в скором времени прекрасная Эрадис позабыла об унижениях, которым она подвергалась при встречах со старым сатиром.

Ощущая очередной раз, как в нее входит натуральный член монаха, Эрадис к своим сладостным стонам примешивала и горькие вздохи сожаления, понимая, как она была грубо одурачена. Тогда-то ее раненое самолюбие разбудило дремавшее дотоле мстительное чувство, заставившее девушку пойти на крайние меры, которые вам известны. В осуществлении этих планов самое деятельное участие принял верный монах, который не мог простить Диррагу того, что тот тоже пользовался милостями, недавно обретенными молодым человеком. Монах не желал делиться ни с кем и вообразил себя загодя ограбленным. Потому святой отец стал для него преступником, достойным самого сурового наказания. Монашеская фантазия остановилась на картине, где священник поджаривается на медленном огне.

...Напомню: в своих воспоминаниях я остановилась на том, что отец Дирраг покинул комнату Эрадис. Я удалилась к себе. В волнении, близком к исступлению, я упала на колени и вознесла мольбу Творцу, чтобы он послал мне милости, которые снизошли на мою подругу. Я молилась на коленях, потом вскакивала, металась по комнате и наконец, ничком упала на кровать. Образ неукротимого фаллоса, протыкающего Эрадис, царил в моем воспаленном мозгу. Но красный, вздувшийся член, который я так ясно себе представляла, не вязался в воображении с чем-то греховным и преступным, а тем более с органом, способным приносить острое наслаждение. Фаллос был чем-то независимым, никому не принадлежащим. И это чудо природы буравило и буравило мое трепетавшее тело...

Не отдавая себе отчета ни в чем, я незаметно приняла позу, в которой видела Эрадис, и, постепенно сползая вниз, прижалась задом к стойке кровати. Точкой опоры стала как раз та часть тела, где я испытывала непонятный зуд. Немного не рассчитав, я ударилась о стойку, но легкая боль не остановила меня. Зуд не прекращался. Надо было от него избавиться. Не отрываясь от стойки, я приподняла зад, опустила его и вновь приподняла вверх. Так, скользя, постоянно соприкасалась с входом в мою пещеру. Возбуждение, вызванное трением, стало волнообразно расти... Я еще прибавила и вдруг, словно потеряла голову; не меняя позы, не думая ни о чем, я начала с невероятной ловкостью двигать задом, скользя вдоль милого столбика... Поток наслаждения захватил меня, я лишилась чувств и погрузилась в глубокий сон.

Очнулась я не скоро. Я по-прежнему лежала на животе, столбик находился между ног, стыли оголенные ягодицы. Все это было удивительным, потому что произошло со мной впервые. Умиротворенность и легкость, чувство освобождения, царившие во мне, заставили, тем не менее, задуматься. Что происходило с Эрадис? Что случилось со мной? Ответа я не находила. Половые органы, внутренняя часть бедер, то есть все то, чем я терлась о стойку кровати, сильно болели. Превозмогая страх (запрет старого духовника оставался в силе!), я осмотрела больные области, но прикоснуться к ним все же не посмела. Мысли о грехе посещали меня, но не могли оформиться во что-то конкретное и здравое.

Едва я окончила осмотр потайных участков тела, явилась служанка сообщить, что мадам С... и аббат Т..., приглашенные на обед, уже пришли, и что матушка велела мне спуститься и составить им компанию за столом. Вздохнув и приведя себя в порядок, я направилась вниз.

Мадам С... стала редким гостем в нашем доме. Несмотря на ее внимание и доброту, на ее высокую репутацию, я решила прервать на время наши отношения. Нас разделяло отношение к отцу Диррагу.

Неприязненное отношение к этому наставнику приблудших душ, к его глубоким нравоучениям истиной незамутненного мистического чувства отталкивало меня от уважаемой матроны. А ведь святой отец как раз во всем, что касалось его теоретических постулатов, был неуступчив и суров и следил за тем, чтобы его паства не перенимала взгляды других наставников. В каждом священнослужителе он видел конкурента и старался держать в тайне все то, во что посвящал своих учеников...

...Тем временем все сели за стол. Обед прошел весело. Я чувствовала себя лучше обыкновенного и удивлялась этому. Апатия сменилась живостью, прекратились боли в пояснице, на щеках заиграл румянец. Можно сказать, я чувствовала себя заново рожденной. В этот раз никто ни о чем не злословил. Аббат Т..., человек большого ума и еще большего жизненного опыта, рассказал нам тысячу забавных историй. Эти плоды его острого ума не касались прямо никого из знакомых и немало нас позабавили.

После шампанского и кофе матушка отвела меня в сторону и живо упрекнула в том пренебрежении, которое уже долгое время проявляла я по отношению к дружелюбию и внимательности мадам С..., которыми она всегда отличалась.

— Если я и пользуюсь каким-то уважением в этом городе, то я целиком обязана им этой любезной даме, — говорила матушка, заглядывая мне в глаза. И продолжала: — Все, кто знают мадам С..., глубоко уважают ее доброту, просвещенность, порядочность. Нам необходима ее поддержка, дочь моя, и вы обязаны все сделать для того, чтобы мы не лишились ее расположения.

Я постаралась успокоить матушку тем, что она может не сомневаться во мне. Увы, увы и увы! Бедная женщина не подозревала о том, какого рода уроки получу я от уважаемой особы, чье благонравие и набожность казались совершенно безупречными.

Мы подошли к гостям, и вскоре я обратилась к мадам С..., прося извинить меня за некоторую невнимательность и холодность, которые я ей выказывала. Я горячо говорила о том, что исправлюсь, и порывалась даже искренне объяснить доброй женщине причины своего странного поведения, но мадам С... с улыбкой прервала мои излияния:

— Я знаю все, что вы хотите мне сказать, — вкрадчиво произнесла она. — Мне кажется, милая, мы не должны утруждать себя разговорами, в которых всегда больше вопросов, чем ответов. Каждый, сообразуясь со своими воззрениями, волен поступать, как ему заблагорассудится. Поверьте, я всегда рада видеть вас и, чтобы вы не сомневались в моем расположении, — добавила она, повышая голос, — я приглашаю вас сегодня на ужин.

Удостоверившись, что матушка не имеет ничего против такого предложения, мадам С... увела меня с собой. Уходя, я успела заметить, что матушка довольна.

Сейчас, когда столько времени отделяет меня от тех событий, я склонна предположить, что мадам С... и моя матушка заранее обо всем договорились. Родительница моя тоже не была в восторге от отца Диррага и надеялась, что ее хорошая знакомая повлияет на меня в лучшую сторону. В общем, все шло так, как было задумано.

Не успели мы с мадам С... отойти от дома, как внезапная боль пронзила мое тело, гримаса страдания исказила мое лицо, что не укрылось от зорких глаз спутницы;

— Что с вами, милая Тереза, похоже, вы нездоровы?

Я пролепетала что-то невразумительное, но это не удовлетворило женщину опытную и наблюдательную. Вопросы посыпались один за другим, лишь увеличивая мое замешательство.

— Дорогая, вы на ногах едва стоите. Позвольте, я помогу вам... Не переусердствовали ли вы, моля Всевышнего послать вам стигматы? Осторожнее, мы почти пришли... Вот и мой сад. Здесь мы посидим, и вы придете в себя.

Вскоре мы очутились в небольшой беседке на берегу моря.

После нескольких ничего не значащих фраз мадам С... вновь поинтересовалась, имею ли я на теле стигматы и как чувствую себя под духовным руководством отца Диррага.

— Не скрою, эта чудесная история кажется мне загадочной. Я поверю в чудо, только увидев его собственными глазами. Поэтому, милая моя, ничего от меня не скрывайте. Объясните, каким образом и когда появились эти раны. Поверьте, я не стану злоупотреблять вашим доверием. Надеюсь, вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы не сомневаться в этом.

Не могу отнести себя к особам молчаливым, да и шампанское сыграло свою роль. К тому же, когда испытываешь страдания нравственные и физические, стремишься разделить с кем-нибудь свою боль, и я заговорила...

Было естественным начать с того, что тело мое не отмечено знаками благоволения Божьего, но знаки эти я видела на теле мадемуазель Эрадис. Коль было упомянуто имя моей подруги, пришлось рассказать в подробностях о том, что я видела в комнате Эрадис. Как бы мимоходом, задавая новые вопросы, мадам С... заставила меня признаться и в том, что последовало позже, когда я зажимала между ногами стойку кровати...

Мадам С... слушала меня, но ни тени удивления не промелькнуло на ее заботливом лице. Кое-что, правда, она уточняла, заставляя меня краснеть, когда я добиралась до пикантных подробностей. Я пыталась преодолевать естественный стыд, рисуя картины разнузданные и непристойные. Но ведь я говорила правду... Вспоминая тот разговор, я понимаю, сколько удовольствия доставила я мадам С... своим простосердечием и неискушенностью. Боже, как наивна я была...

Завершив, наконец, свое повествование, я внимательно взглянула на мадам С... Она погрузилась в задумчивость. Мне показалось, что она хочет сообщить мне нечто важное. Казалось, что я ясно вижу на ее челе борение мыслей, схватку чувств. Но все это мгновенно исчезало при наклонах головы, тонуло в глазах, и только шум прибоя отзывался в моих ушах. Я вздрогнула, когда она вновь заговорила:

— Милая моя, сначала промойте теплым белым вином те места вашего тела, что так неосторожно были вами повреждены во время игр на кровати. Вы почувствуете облегчение. Ни ваша добрейшая матушка, ни отец Дирраг не должны ничего знать о ваших признаниях мне. Вы поймете позже мою правоту. Загляните ко мне завтра, часов в девять утра, и мы поговорим обо всем поподробнее. Вы можете твердо рассчитывать на мою дружбу. Я очень ценю ваш открытый характер и золотое сердце. А вот и ваша матушка... Давайте подойдем и развлечем ее чем-нибудь веселым и непритязательным.

Минут через пятнадцать-двадцать нас пригласили к ужину: как раз подоспел аббат Т..., и мы уселись за стол.

Когда наши желудки стали насыщаться (я как раз отламывала кусочек нежнейшей индейки), мадам С... бросила упрек в адрес отца Диррага;

— Но дорогая, — мягко заметил аббат, — давайте признаем, что люди вольны поступать, как им заблагорассудится, если только их поведение не противоречит известным нравственным нормам. Мне кажется, что святой отец не преступал норм морали. Я возьму свои слова обратно только в том случае, если на деле смогу убедиться в аморальности этого священнослужителя.

Мадам С... не стала отстаивать свою позицию и резко переменила тему разговора. Около десяти часов ужин завершился, хозяйка что-то тихо сказала аббату, и он пошел проводить нас с матушкой до дома.

Сейчас самое время, дорогой граф, познакомиться поближе с мадам С... и аббатом Т...

В девичестве мадам С... звалась Демуазель. За пятнадцать лет до описываемых событий мадам С... против собственной воли была выдана замуж за некоего морского офицера, которому как раз стукнуло шестьдесят. Через пять лет мадам С... овдовела в тот самый момент, когда ждала ребенка. Роды были трудные, крупный ребенок чуть не лишил жизни бедную мать и сам отдал Богу невинную душу трех месяцев от роду. У мадам С... оказалось в руках крупное состояние. Двадцатилетняя красавица вдова стала объектом притязаний множества пройдох, немедленно зачисливших себя в женихи. Но охотникам до большого наследства вскоре стало доподлинно известно о том, что очаровательная вдова смертельно боится нового брака, так как не хочет подвергать риску свою молодую жизнь, а риск неизбежен ввиду последующих родов. И женихи отступились от мадам С..., стоявшей на страже своих интересов тверже, чем Пенелопа.

Все, кто знал мадам С..., не могли не отметить широты ее ума, сдержанности ее чувств, взвешенности ее поступков. Она не расставалась с книгами, спорила о вещах отвлеченных и даже трансцендентных и вела жизнь совершенно безупречную. Верность в дружбе также была отличительной чертой этой женщины. В этом имела возможность убедиться, например, моя матушка. К тому времени, когда происходили описываемые здесь события, мадам С... исполнилось 26 лет. О ее внешности я расскажу чуть позже.

Всем в обществе было известно о благочестии аббата Т..., близкого друга и духовника мадам С... Это был человек лет сорока пяти, небольшого роста, но хорошего телосложения, с открытым симпатичным лицом. Благочестие аббата ценилось прихожанами, и он пользовался всеобщей любовью и уважением. Человек обходительный и в то же время глубокий, он мог поддержать разговор на любую тему и часто блистал неземной мыслью. Как и отец Дирраг, он был окружен воспитанниками и воспитанницами и был не на словах, а на деле другом многих достойных людей.

Назавтра, в назначенный час, я пришла к мадам С...

— А, вот и моя милая Тереза, — входя, улыбнулась она. — Ну, как ваши бедные болячки? Хорошо ли вы спали?

— Я сделала то, что вы мне советовали, мадам. Мне уже лучше. Я все как следует прополоскала, и это принесло мне облегчение. По крайней мере, надеюсь, этими действиями я не оскорбила Бога.

Мадам С... продолжала улыбаться. Напоив меня кофе, она сказала: "Вы не представляете, как важно все то, что вы мне вчера рассказали. Я сочла своим долгом поговорить по этому поводу с Т... и он ждет нас теперь в своей исповедальне. Прошу вас, пойдемте туда, и вы повторите слово в слово все то, что рассказали мне. Аббат — благородный человек, и его советы будут вам полезны. Думаю, он посоветует вам изменить стиль поведения, что необходимо для здоровья вашего тела и, главное, — души. Представляю, что было бы с вашей матушкой, узнай она обо всем. Скажу прямо: все, что вы видели в комнате мадемуазель Эрадис, — ужасно! Но все еще можно поправить. Идите к аббату, доверьтесь ему, и вы никогда об этом не пожалеете".

С гулко бьющимся сердцем, готовая заплакать, я пошла в исповедальню, где меня поджидал аббат Т...

Ни разу не прервав моего взволнованного рассказа, выслушал меня аббат Т... и значительно произнес:

— Вы сообщили мне поразительные вещи: отец Дирраг — плут, презренный человек, находящийся во власти сатанинской... Он идет навстречу гибели и увлекает за собой мадемуазель Эрадис. Но если мы станем только проклинать его, то не будем похожи на добрых христиан. Разве мы забыли о жалости, разве не должны мы пожалеть отца Диррага и его воспитанниц? Не встречайтесь больше ни с отцом Диррагом, ни с кем из его паствы, но и не говорите ничего плохого о них, будьте милосердны. Бывайте чаще у мадам С..., чье доброе отношение к вам крепнет и растет. В ее доме вы всегда получите помощь и совет. А в этой замечательной женщине найдете достойный пример для подражания.

Теперь, дитя мое, поговорим о том странном состоянии сильного зуда, испытываемого вами в месте, которое оказалось натертым о столбик кровати. Не надо забывать о том, что это только потребности, связанные с темпераментом, и они столь же естественны, как голод или жажда. Не следует придавать им особого значения и не следует делать ничего для их возбуждения. Но поскольку потребности ваши могут быть велики, то не будет ничего страшного, если вы с помощью руки или пальца успокоите опасное место трением, что бывает совершенно необходимо. В то же время хочу вас предостеречь от введения пальца внутрь отверстия, расположенного в интимном месте. Вы выйдете замуж со временем и должны оставаться чистой и непорочной в глазах вашего мужа. В остальном, повторяю, это не более чем потребность, которой наделили нас незыблемые законы природы. И сама мать-природа дала нам средства укрощать зов инстинктов, удовлетворяя естественную потребность.

А если мы уверены, что естественный закон установлен Богом, то разве мы осмелимся убояться гнева Господня, удовлетворяя наши надобности теми средствами, которые он сам дал? Все, что создано Всевышним и дано нам, грешным, не должно нами обсуждаться. Разве данное нам Богом может нарушить порядок, установленный в обществе? Совсем другое свойство имеет все то, что произошло между отцом Диррагом и мадемуазель Эрадис: этот священник обманул свою воспитанницу, он мог сделать ее матерью, используя вместо ложной веревки св. Франциска мужской член, служащий в природе для продолжения рода человеческого. Таким образом, святой отец нарушил естественный закон, предписывающий нам любить ближнего нашего как себя самого. О какой любви к ближнему, дитя мое, может идти речь, если репутация мадемуазель Эрадис могла погибнуть безвозвратно и она на всю жизнь оказалась бы обесчещенной. Так отец Дирраг извратил заветы Господа нашего.

Половая жизнь, которой оказались связаны мадемуазель Эрадис и ее греховодный наставник, допустима лишь в том случае, если женщина и мужчина состоят в браке. Женщинами не рождаются, ими становятся девушки, вышедшие замуж. Нетрудно представить горе той семьи, в которой девушка, нарушая установленные нормы, исполняет обязанности жены, не вступив в брак. Итак, коль скоро вы не связаны брачными узами, оберегайте себя от притязаний любого бессовестного, похотливого мужчины, какими бы обстоятельствами он ни воспользовался. Я указал вам средство, служащее для того, чтобы умерить избыток юных желаний и погасить внутренний огонь. Это же средство поможет вам восстановить пошатнувшееся здоровье и вновь сделать вас привлекательной. Тогда ваша несравненная фигура станет предметом обожания многих поклонников, которые поставят целью соблазнить вас. Будьте бдительны и не забывайте об уроках, которые я вам дал. Ну, на сегодня достаточно, —добавил умница аббат. — Мы можем встретиться с вами здесь через девять дней в это же самое время. И помните, что все, что говорится на исповеди, должно быть такой же тайной для открывающего душу, какой тайной это является для исповедника. Разглашение нашей тайны — страшный грех, и нарушившего ее ждет геенна огненная.

Я ушла от аббата, плененная мудростью его слов, в которых не могла не заметить высокие принципы милосердия. Глубина истин, высказанных мне аббатом, показала все ничтожество тех мистических рассуждений, которыми меня до сих пор пичкали.

Проведя весь день в размышлениях, вечером, собираясь ложиться спать, я стала готовиться обмыть больные места. Успокоенная разъяснениями, данными мне мадам С... и аббатом Т..., я подобрала подол платья и, сев на край кровати, по возможности широко раздвинула ноги, разглядывая внимательно то место, что делает женщин женщинами. Я раздвигала губы в интимном месте, пытаясь с помощью пальца найти отверстие, через которое мужчина может проколоть женщину своим жутким приспособлением.

Насилу отыскав его, я никак не могла поверить, что это то самое, что мне нужно. Проход оказался так мал, что вполне можно было усомниться в его предназначении. Я попыталась просунуть в него палец, но вдруг вспомнила о предостережении Т... Вынимая палец, я провела им по щели. Прикосновение к маленькому бугорку, который я случайно задела, заставило меня вздрогнуть. Тогда я стала энергично потирать это место и вскоре достигла верха наслаждения. Какое счастливое открытие для девушки, имевшей внутри себя столь обильный источник для наслаждений!

Почти семь месяцев, упиваясь найденным источником счастья, я погружалась в поток сладострастия, изучив и доведя до совершенства открытые мною возможности.

Здоровье мое полностью восстановилось, совесть была спокойна. И все это — благодаря заботам моего нового наставника, который давал мне разумные советы, опираясь на мудрость всевышнего, давшего человеку могучий источник наслаждения