ПОЗНАВАТЕЛЬНОЕ

Оси и плоскости тела человека - Тело человека состоит из определенных топографических частей и участков, в которых расположены органы, мышцы, сосуды, нервы и т.д.

Отёска стен и прирубка косяков - Когда на доме не достаёт окон и дверей, красивое высокое крыльцо ещё только в воображении, приходится подниматься с улицы в дом по трапу.

Дифференциальные уравнения второго порядка (модель рынка с прогнозируемыми ценами) - В простых моделях рынка спрос и предложение обычно полагают зависящими только от текущей цены на товар.

Именно с христианских позиций, а это позиция самого Достоевского, в романе выносится приговор Раскольникову.

Преступление и наказание

«Преступление и наказание» в какой-то мере продолжает тему «Записок из подполья». Очень рано Достоевскому открылось таинственное противоречие, заключенное в понятии человеческой свободы. Весь смысл и радость жизни для человека именно в ней, в свободе воли, в этом «своеволии». И это «своеволие», полемизирует Достоевский с Н.Г. Чернышевским, сделает невозможным построение хрустального «хрустального дворца», будущего социалистического общества (Четвертый сон Веры Павловны).

В «Преступлении и наказании» проблема «своеволия» получает иное художественное решение. Писатель вскрывает сущность «своеволия» Раскольникова: за словами Родиона Романовича о «благе человечества» (эквивалент «хрустальному дворцу») отчетливо проступает «идея Наполеона» — идея одного избранного, стоящего над человечеством и предписывающего ему свои законы. Достоевский ставит еще один вопрос: допустимо ли нравственно построение этого «хрустального дворца»? Допустимо ли, чтобы один человек (или группа людей) взял на себя смелость, присвоил себе право стать «благодетелем человечества» со всеми вытекающими отсюда последствиями? Старуха-процентщица — символ современного зла. Допустимо ли ради счастья большинства уничтожение «ненужного» меньшинства? Раскольников, как и молодой Достоевский, атеист и революционер, отвечает на этот вопрос: возможно и должно, ведь это же «простая арифметика»... Но Достоевский, православный монархист, каким он вернулся после каторги и ссылки, всем художественным содержанием романа отвечает: нет, невозможно и последовательно опровергает доводы Раскольникова, защищающего свое «своеволие» («наполеонизм»). Если один человек присваивает себе право физического уничтожения ненужного меньшинства ради счастья большинства, «простой арифметики» здесь не получается: помимо старухи, Раскольникову приходится убить и Лизавету, ту самую униженную, ради которой и был поднят его топор.

В «Преступлении и наказании» Достоевский художественно исследует глубочайшую этическую проблему человеческого общежития — проблему примирения бесконечной ценности человеческой личности и вытекающей отсюда равноценности всех людей с реальным неравенством их, логически приводящим, по-видимому, к признанию их неравноценными.

Раскольников одновременно убивает и будущего ребенка Лизаветы и фактически убивает свою мать. Достоевский дает возможность осознать, что никакая мировая гармония не стоит ни одной слезинки ребенка! Гибель безвинных жертв любого революционного бунта не может быть ничем оправдана.

Социальное неравенство в мире, очевидно, неизбежно, но столь же неизбежен, по-видимому, вечный соблазн добиться социального равенства, лежащий в основе любого революционного переустройства мира («Что же, что же делать? — истерически плача и ломая руки, повторяла Соня». — «Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только...» — недаром окончательно на преступление Раскольников решился после знакомства с Мармеладовым, когда ему открылась ужасающая нищета его семейства).

Но Достоевский продолжает выдвигать контраргументы против бунта Раскольникова и ему подобных. «Простой арифметики» не получилось и потому, что Раскольников опоздал прийти к старухе в точно назначенный час — 7 часов вечера, — потому и появилась Лизавета. Жизнь иррациональна, говорит Достоевский, она не поддается логическому исчислению Это препятствует всем попыткам логически-насильственно ее переустроить.

Третий аргумент Д. против революционного бунта Раскольникова направлен на проповедуемое им «разрешение крови по совести». Ведь если разрешить себе «кровь по совести», т.е. окончательно освободиться от «принципов» и «идеалов», то неизбежно превратишься либо в Свидригайлова, которому вечность мерещится чем-то вроде деревенской бани, либо в Лужина, который тоже ни перед чем не остановится. И если Дуню, сестру Раскольникова, необходимо защищать от сластолюбивых притязаний Свидригайлова, то ведь и Сонечку Мармеладову нужно защищать от Лужина. Свидригайлов и Лужин — это тот же Раскольников, но окончательно «исправленный» от всяких предрассудков. Они воплощают две возможности судьбы главного героя. «Мы одного поля ягоды»,— говорит Свидригайлов Раскольникову. Все они идут по одному пути, но Лужин и Свидригайлов прошли его до конца, тогда как Раскольников продолжает еще держаться за «справедливость», «высокое и прекрасное», за «Шиллера». Для Свидригайлова жизнь уже не имеет смысла, добро и зло неразличимы, жить скучно и пошло, от скуки он способен творить и добро, и зло, что именно — безразлично. Лужинский призыв к личной наживе — следствие лозунга Раскольникова: «сильному все позволено». Проповедь Лужиным экономической выгоды воспринимается как пародия на теорию Раскольникова: это обоснование права на существование той самой «вши», которую Раскольников так презирает, и притом «вши», стремящейся занять, командное положение. Недаром на рассуждения Лужина: «Наука... говорит: возлюби прежде всех одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано» — Р. замечает: «Доведите до последствия, то и людей можно резать».

Отрицание нравственности и допущение преступления - вот что роднит Лужина и Свидригайлова с Раскольниковым: только обоснования у них разные. Раскольников видит в жизни смысл и допускает преступления «настоящих людей», если эти преступления приносят пользу человечеству. Взгляды Лужина и Свидригайлова довели до абсурда мировоззрение Раскольникова, неизбежное следствие его идеи о «разрешении крови по совести». Свидригайлов преграждает Раскольникову все пути, ведущие не только к раскаянию, но даже к чисто официальной явке с повинной. И не случайно Раскольников является с повинной только после самоубийства Свидригайлова.

Четвертый аргумент Достоевского против любого революционного бунта заключается в словах Порфирия Петровича: «Действительность и натура... есть важная вещь, и ух как иногда самый прозорливейший расчет подсекают!» Натура человека, полагал Достоевский, противится любым доводам разума, если они идут вразрез с ней, то есть натура человека противится убийству. Действительно, хотя Раскольников и не испытывает раскаяния, он чувствует себя отрезанным от всех людей и даже с родной матерью не может встретиться так, как раньше. Наиболее последовательно защищает «натуру» человека Разумихин. Он принципиально отрицает всякое теоретическое разрешение моральных и социальных проблем: жизнь гораздо сложнее, чем это кажется теоретикам. Только работа, практическая деятельность и здоровое, непосредственное моральное чувство могут научить человека жить. Разумихин отвергает всю выдуманную теорию Раскольникова, отвергает просто потому, что преступление претит здравому человеческому смыслу, претит натуре человека.

Пятый аргумент Достоевского против 6yнтa Раскольникова является поистине пророческим. Раскольников и ему подобные исходят будто бы гуманной идеи, защитить униженных и оскорбленных. Следовательно, они начинают считать себя людьми необыкновенными, которым все позволено, и неизбежно кончают презрением к тем самым униженным, которых они защищают. Вот почему человечество для Раскольникова делится на два лагеря: «избранных», «власть имеющих» и «тварь дрожащую». Поэтому для Раскольникова важно не счастье людей, а вопрос: кто он — «власть имеющий» или «тварь дрожащая»? Целью Раскольникова в конечном итоге являются «свобода и власть, а главное власть! Но для Сони Мармеладовой человек никогда не сможет быть «дрожащей тварью» и «вошью». Деятельная любовь к ближнему, способность отзываться на чужую боль делают образ Сони пронзительно христианским образом.

Именно с христианских позиций, а это позиция самого Достоевского, в романе выносится приговор Раскольникову.

Сонечка, тоже «преступившая» и загубившая душу свою, «человек высокого духа», одного «разряда» с Раскольниковым, та самая униженная и оскорбленная, осуждает его за презрение к людям и не принимает его бунта, который, как казалось Раскольникову, был поднят и ради нее, ради ее счастья. Соня, по мысли Достоевского, воплощает народное христианское начало, русскую народную стихию, православие: терпение и смирение, безмерную любовь к Богу и человеку. Поэтому столкновение атеиста Раскольникова и верующей Сони, мировоззрение которых противопоставлено друг другу как идеологическая основа всего романа, очень важно. Идея бунта неприемлема для Сони. Только православный русский народ в лице Сони может осудить атеистический, революционный бунт Раскольникова, заставить его подчиниться такому суду и пойти на каторгу — «страдание принять».

И только подчиняясь такому суду (Достоевский прекрасно понимал, что Раскольников не примет ни его суда, ни юридического суда, ни суда совести, так как поражение для него означает лишь то, что он не Наполеон, а «тварь дрожащая»), Раскольников идет и доносит на себя, а уже на каторге, под влиянием чтения Евангелия и всепрощающей любви Сонечки, он раскаивается. В лице Раскольникова Достоевский казнит революционный бунт собственной молодости.

Наконец, последний аргумент Достоевского против любого бунта, как такового. Мечта о «счастье человечества» сочетаются в писателе с неверием в насильственную переделку мира, ставя вопрос лишь о нравственном самоусовершенствовании человека, устремляет свои взоры к Христу.

Самая трудная проблема на этом пути, точнее говоря, неразрешимая для нашего «эвклидова ума», — это проблема мирового зла. Преодолевается она у Достоевского с помощью мистической идеи вины каждого за всех (вот почему православный Миколка берет на себя вину Раскольникова). Неотмщенное безвинное страдание заставляет Раскольникова отвергнуть мир во имя оскорбленного чувства, требующего мести, но есть нечто более высокое, чем месть, — это прощение и любовь.

И если Достоевский всегда сохранял в сердце образ Иисуса, то к идее бессмертия писатель пришел после свершившейся на каторге переоценки ценностей. «...Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация, — писал Достоевский в «Дневнике писателя» за 1876 г. — А высшая идея на земле лишь одна, и именно — идея о бессмертии души человеческой...».

«Преступление и наказание» — первый из романов «великого пятикнижия», обладающий набором устойчиво повторяющихся в творчестве позднего Достоевского жанровых признаков романа–трагедии.Относительное, в рамках «великого пятикнижия», художественное своеобразие «Преступления и наказания» раскрывается на уровне проблематики и архитектоники, а также проявляется в творческой истории произведения.

Истоки первоначальной поэтической идеи восходят, по-видимому, еще к впечатлениям, вынесенным Достоевским из каторги. Момент возникновения замысла необходимо датировать первой неделей августа 1865 г., когда он «в Висбадене <...> после проигрыша, выдумал "Преступление и наказание"». Повесть должна была стать откликом на споры, которые велись в русском обществе в период судебных реформ. «Мысль, что налагаемое юридическое наказание гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели.

По характеристике В.В. Кожинова, «Преступление и наказание» — «роман неразрешимых ситуацийи роковых, чреватых трагическимипоследствиями решений». Эта глубокая и точная характеристика обнаруживает трагедийность положения человека в мире Достоевского и открывает возможность понимания Раскольникова не просто как молодого человека, совершающего преступление «по легкомыслию, по шатости в понятиях поддавшись некоторым странным "недоконченным идеям", которые носятся в воздухе», но — как трагического героя, героя высокой трагедии.

Кстати, как герой-мыслитель, Раскольников в окончательном тексте сам остро сознает трагедийность ситуации, в которой находится, точно и выразительно ее формулирует, когда говорит сестре Дунечке: «...и дойдешь до такой черты, что не перешагнешьее — несчастна будешь, а перешагнешь— может, еще несчастнее будешь». В сюжете Сони тоже есть своя «роковая черта». Соня Мармеладова — это тоже трагическая героиня; она тоже вынуждена принимать решения в ситуации, когда вопросы для нее «неразрешимы». Однако и нравственно, и интеллектуально (и, конечно, религиозно) Сонечка самоопределяется в этой ситуации принципиально иначе, нежели главный герой.

Какие же качества Раскольникова являются в романе определяющими, без уяснения которых невозможно адекватно авторскому замыслу понять ни его преступления, ни его наказания, ни воскресения в финале? Прежде всего, и это именно прежде всего, прежде демонической гордости, прежде философской диалектики, Родион Раскольников — герой, исключительно остро чувствующий чужую боль, живущий так, как будто с него содрали кожу и все, что происходит вокруг, больно ранит его душу и сердце. В этом, бесспорно, его «общая точка» с Соней Мармеладовой. И в этом же самая глубокая, изначальная первопричина всего, что происходит с героем в романе. В конце романа, за полчаса до явки с повинной в полицейскую контору, Раскольников в отчаянии восклицает: «О, если б я был один и никто не любил меня, и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого!». Чего «не было бы»? — «...Не было бы никаких угрызений совести. Восклицание героя, бесспорно, имеет более широкий, универсальный смысл: «...и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого!» ВСЕГО! — т.е. не было бы и самого преступления.

В чем суть, главный итог многообразных теоретических построений Раскольникова? В разрушении религиозно-нравственных абсолютов, в обосновании идеи относительности или даже фиктивности, призрачности морали. В убеждении, что моральные нормы, моральные запреты (и прежде всего Христова заповедь «Не убий») — это «предрассудки. Уже после совершения преступления сам герой сформулирует это так: «Я не человека убил, я принцип убил». В эпизоде, когда Раскольников собирается на убийство, он отмечает: «преступник, и почти всякий в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив того, детским феноменальным легкомыслием», т.е. Убийство — не преступление, может быть не преступлением; есть такие ситуации, когда оно является преступлением только формально-юридически, а не по сути и человек не только «право имеет», но порой и «обязан» совершить его. К этой своей заветной идее Раскольников вновь и вновь возвращается на протяжении романа. обосновывая ее многократно и многообразно. И апеллируя к логике всемирной истории, Ликурги, Солоны, Магометы, Наполеоны — «были особенно страшные кровопроливцы», т.е. что история есть не что иное, как отрицание и опровержение абсолютности моральных норм. «За одну жизнь —тысячи жизней, спасенных, от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика». Совершенно очевидно, что с этой стороны идейные построенияРаскольникова никак не являются мотивом к преступлению: их роль, сверхзадача в другом — разрушить, взорвать те преграды (морального, духовного порядка), которые в сознании самого героя останавливают, сдерживают его на путях задуманного. Кстати, именно в этом «идейном обеспечении» преступления (что парадоксально с традиционной точки зрения) он позднее и будет видеть причины постигшей его неудачи: «И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел очертя голову! — говорит он в сцене признания Соне. — Я пошел, как умник, и это-то меня и сгубило!». Самопризнание истинное в том смысле, что интеллектуальная энергия Раскольникова, направленная на разрушение религиозно-нравственных абсолютов, вызвана к жизни слабостью героя, его неспособностью, неготовностью, «сломав, что надо, раз навсегда <...>страдание взять на себя». (И после убийства он формулирует это Соне как задачу). Однако одним покушением на мораль «участие» «идеи» в раскольниковском преступлении отнюдь не исчерпывается. «Убив принцип» в своем сознании, герой с новой остротой наталкивается на иную преграду, — условно говоря, второго порядка. Вот как описано его состояние в эпизоде пробуждения Раскольникова на Петровском острове после сна о забитой лошади, за день до убийства: «Нет, я не вытерплю, не вытерплю!— восклицает Раскольников. — Пусть, пусть даже нет никаких сомненийво всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь. Я не вытерплю, не вытерплю!». Его моральное «право» представляется герою и в этот момент безусловным («нет никаких сомнений»; «ясно как день, справедливо как арифметика»), но задуманному оказывает сопротивление само его человеческое естество, само «нутро». Возникшая ситуация мучительна и унизительна для Раскольникова. С одной стороны, отказ от «предприятия» превращает его в своих собственных глазах в «подлеца», в «тварь дрожащую, принять мир как он есть — со всем его злом и несправедливостью, лишая «всякого права действовать, жить и любить»; с другой стороны — Раскольников всецело убежден, что моральные нормы и запреты — «предрассудок» и что он «право имеет». И тут заявляет себя в полную силу еще одна важнейшая черта характера Раскольникова — его «демоническая гордость,т.к. она заставляет героя вступить в борьбу с самой его человеческой природой. Больше того, демоническая гордость Раскольникова приводит к подмене целей: теперь победа над своим естеством, преодоление его власти над духом становится той «сверхзадачей», которую герой решает в своем преступлении. «...Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил»,

Уже после преступления, подводя убийственные для себя итоги, герой так формулирует свое понимание всего с ним произошедшего: «Старуха была только болезнь... я переступить поскорее хотел... я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался...». Этими словами Раскольникова как бы задаются три уровня рассмотрения проблемы преступления в романе (преступление уголовное: «человека убил»; преступление моральное, разрушение религиозно-нравственных абсолютов: «принцип убил»; преступление «экзистенциальное» — преодоление своего человеческого естества). Подчеркнем главное: хотя он и человека (даже двух) убил, и мораль разрушил, — в своих собственных глазах, совершенно парадоксально, Раскольников «не переступил, на этой стороне остался». «Не переступил» — так сам герой оценивает результат преступления в свете той сверхзадачи, которую он разрешал, в свете своей «демонической» идеи, которая его воспламеняла. Но если Раскольников с отчаянием осознает, что и «осмелясь», принеся в жертву другого, он все-таки не смог побороть свою «ретроградную» натуру, — это не означает, что прохождение через преступление для его человеческой природы осталось без последствий. «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Убийство оборачивается самоубийством.

Авторскую концепцию «Преступления и наказания» часто понимают так: ложному, преступному пути Раскольникова писатель противопоставляет истинный, жертвенный путь Сони Мармеладовой. Это очень серьезное огрубление авторской художественной концепции. На последней странице романа Достоевский говорит о героях: «Их воскресила любовь». Не Раскольникова только воскресила любовь Сони, но «их воскресила любовь». Сонечка у Достоевского в такой же степени нуждается в воскресении, как и Раскольников. Ее «путь» без него — это тоже тупик, как и его «путь» без нее. Они в равной степени необходимы друг другу.

Общепризнанно, что чтение Сонечкой по просьбе Раскольникова сцены воскресения Лазаря из Евангелия от Иоанна — это символический «фокус» всего романа. И гораздо реже акцентируют глубоко личный характер чтения героини, которая через евангельское слово выражает свою «настоящую и уже давнишнюю <...> тайну». В этих словах: «странно сошедшихся» — великое откровение художника. Раскольников и Сонечка потому и «сходятся» за чтением евангельского рассказа о «величайшем чуде» воскресения, они оба равно мучительно переживают свое состояние как состояние смерти.

Роман Достоевского — это христианская трагедия, где смерть чревата воскресением. Больше того, смерть является необходимым условием воскресения, ибо христианская идея воскресения не есть идея возвращения старой жизни, идея «реанимации», но — идея нового рождения через смерть. И эта идея — сокровенная сердцевина художественной концепции «Преступления и наказания». «Достоевский свидетельствует о положительном смысле прохождения через зло. И в более широком развороте: «Отпадение, раздвоение, отщепенство никогда не являлись для Достоевского просто грехом, это для него также — путь»; «зло должно быть преодолено и побеждено.

Соня указывает измученному нравственной пыткой герою путь восстановления разрушенных преступлением связей с миром, с Богом, путь спасения. «Страдание принять и искупить себя им, вот что надо» — в этом ответе на отчаянный вопрос Раскольникова ее собственная боль и собственная надежда. Герой мучительно страдает на протяжении всего романа, но такого страдания, к которому призывает его Соня, страдания-самоосуждения, страдания-раскаяния, он не знает вплоть до финала. Второй финал, подлинный, в Эпилоге, потому и необходим, что «явка в контору» и «признание» — это хотя и сознательная, но неудавшаяся попытка героя «страдание принять».

В основе страдания-самоосуждения Сонечки лежит ее глубокое убеждение в абсолютности, божественном происхождении моральных норм.

В символических образах апокалиптических снов сознанию Раскольникова открывается целесообразность, жизненная необходимость, спасительность для человечества разрушенных и отвергнутых им религиозно-нравственных абсолютов; моральный закон восстанавливается для него во всей своей непреложности, и только вместе с этим герой обретает наконец основу для столь чаемого им самоосуждения. Вдвойне важным оказывается, что новое миропонимание приходит к Раскольникову через сны, т.е. предстает как идущее из глубин его собственного духовного опыта, а не как результат влияния извне. Теперь борьба с «идеей» в самом себе, необходимость смирения перед религиозно-нравственным абсолютом, сознание личной вины за все состояние мира должны представиться ему «спасительными, может быть для всего человечества». Т.о., в финале герой Достоевского не только преодолевает себя прежнего, но и выходит к обретению себя нового: «Он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим». Далеко не случайно апокалиптические сны завершаются столь знакомым «раскольниковским» мотивом избранничества: «Все и все погибало. <...> Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса». Истоки этого мотива, бесспорно, в основополагающем для героя обостренном ощущении личной ответственности за весь всемирно-исторический процесс; финальные аккорды сна выражают зреющую в нем готовность к «великому, будущему подвигу». По своему скрытому пафосу каторжные сны Раскольникова, взятые в контексте творчества писателя в целом, могут прочитываться как отправная точка того духовного пути, об итогах и кульминации которого может дать представление финал «Сна смешного человека», где герой открыто принимает на себя вину за трагические результаты всей мировой истории. Черты «титанизма» сохраняются и в самом раскаянии героя (готовность к которому выплеснулась из его подсознания в символической форме сновидений). Исключительно важно также, что мотив «всемирной катастрофы» и мотив «избранных», спасающих «род людей», сведены в снах вместе, сосуществуют в единой картине. Готовность признать себя виновным за состояние всей мировой жизни (не за то, что он зарубил старуху процентщицу, но за то, что «принцип убил» — разрушил моральный «иммунитет» и тем поставил человечество на грань всеобщей катастрофы) и — одновременно — готовность к спасительному подвигу самоочищения (путь к святости) зарождаются в душе Раскольникова синхронно. Самоосуждение оказывается спасительным для героя только на путях обретения нового смысла жизни, жажда подвига рождается в глубинах переживания греха. Так что переворот, произошедший с ним в финале, — это не отказ героя от самого себя, но, напротив, — обретение себя в новом качестве.И поэтому Достоевский не ставит на последней странице точки: автор оставляет Раскольникова «на пороге». Впереди «новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью».