 ПОЗНАВАТЕЛЬНОЕ Сила воли ведет к действию, а позитивные действия формируют позитивное отношение Как определить диапазон голоса - ваш вокал Игровые автоматы с быстрым выводом Как самому избавиться от обидчивости Противоречивые взгляды на качества, присущие мужчинам Вкуснейший "Салат из свеклы с чесноком" Натюрморт и его изобразительные возможности Применение, как принимать мумие? Мумие для волос, лица, при переломах, при кровотечении и т.д. Как научиться брать на себя ответственность Зачем нужны границы в отношениях с детьми? Световозвращающие элементы на детской одежде Как победить свой возраст? Восемь уникальных способов, которые помогут достичь долголетия Классификация ожирения по ИМТ (ВОЗ) Глава 3. Завет мужчины с женщиной
Оси и плоскости тела человека - Тело человека состоит из определенных топографических частей и участков, в которых расположены органы, мышцы, сосуды, нервы и т.д.
| Поэма «Письмо из еврейского гетто»
Поэма «Василий Шукшин» «Калина красная» известна вам по фильму. Картина полюбилась, знаю я, А создана она была Васильем, Шукшин его фамилия, запомните, друзья! Простой российский парень, как и вы же, Попозже о его я жизни расскажу, Но вы меня, пожалуйста, не торопите, Я об его позиции писательской скажу. Шукшин был в жизни настоящим оптимистом, Без грима пел, играл, без грима и писал. «Что с нами происходит?» - вечно спрашивал И творчеством на это отвечал. Мне очень нравятся его рассказы, И фильмы Шукшина, конечно, я люблю. И этим объясняется волнение, С каким поэму эту я пишу.
Родился он недалеко от Бийска, В семье Макара и Марии Шукшиных. В природу русскую он сызмальства влюбился, Она давала силы выжить, победить. Василий был ребенком ранним, За ним Наталья вскоре родилась. Правда, не все в семье бывало гладко, О том воспоминанья Васи говорят. Но тем приятно детство, что желанно, Душа поет и никому нельзя остановить: Рыбачить хочешь? Отправляйся на рыбалку!
Есть будешь ягоды? Пошире открывай, ребята, рты! Катунь – река! Подруга дорогая! Ты волны хладные о сердце не разбей! Я в думах прихожу к тебе, желая, Всю душу выплеснуть стихами поскорей.
Шло время… И совсем нежданно, Как гром с небес, нагрянула война, Забрали отчима, ушли односельчане, И в Сростках стало трудно жить, друзья. Как ни тянула лямку мать, однако, Трех человек не в силах было прокормить. И больше всех ей помогал, конечно, Вася, Зимой учился, летом молотил. Работали до одури, до боли, Бывало, с ног валились у крыльца, И только вечером душа была на воле, Когда играли в «фантики», девчонок тормоша. В войну парнишка жизнь хотел устроить, Сначала он в бухгалтеры решил пойти, Но не понравилась профессия, и вскоре В автомобильный техникум подался он в те дни. Но все было не то, так чувствовал Василий, Душа рвалась вперед, неведомо куда… И если б в ту пору вы Шукшина спросили: «Чего ты хочешь?» То не услышали б ответа никогда. Искал себя он долго, и не надо, Все факты скрупулезно ворошить. Жизнь привела его во ВГИК однажды, Он сдал экзамены, и началась другая жизнь.
Летело время быстро, потому что Зерно упало в благодатное жнивье. Шукшин трудился от души и мучился. Когда не клеилась работа у него. Домой шли вести: «Мама, все в порядке. Дел очень много. Некогда писать. Ты передай привет моей любимой Натке, Давно не получал я писем от нее опять. Живу, творю, учиться страшно интересно, Дела идут неплохо, честно говорю. Ну, до свидания. Я вам желаю счастья И с нетерпением ответа от вас жду. Но прежде, чем письмо закончить, дорогие, Хочу о Михаиле Ромме рассказать. Мне посчастливилось с ним встретиться во ВГИКе. Вот это человечище, скажу вам, просто клад! А сам пока я будто под водою, Немного вынырну, чуть людям покажусь, И снова с быстротой ракеты скроюсь, Чтоб тайного борца в себе подольше сохранить». Письмо написано, но Вася все томится. Он с нетерпением каникул летних ждет: Хотя и нравится ему до смертушки учиться, Но тянет в Сростки, родина покоя не дает.
Катунь – река! Подруга дорогая! Тебя люблю, не в силах позабыть. Ты необычная река, хотя немножко злая, Мне легче думается здесь и легче жить. Тоска по Сросткам, по Катуни милой Давила все сильней, и плакала душа, Когда Василий вспоминал родные сердцу нивы. Глаза любимой матери, веселого щенка… И в эти грустные, тяжелые минуты Душа слагала песни и стихи. Рождались у Василия в то время не рассказы, А поэтические строфы, послушайте их вы: И разыгрались же кони в поле, Поископытили всю зарю. Что они делают? Чью они долю Мыкают по полю? Уж не мою ль? Тихо в поле. Устали кони… Тихо в поле – Зови, не зови. В сонном озере, как в иконе, Красный оклад зари. Стихи, возможно, не его стихия, Но все же благодарен им Шукшин: Они быстрее приближали его творчество К рассказам деревенским, сердцу дорогим. Роились мысли, разные, как мы же: Веселые, печальные, им не было конца… Но главное в его рассказах – это люди. Простые и с чудовинкой, понятные всегда. Талант шукшинский Роммом был замечен. Учитель сразу понял, что Василий одарен. И слово было сказано им после этого: «Кино или литература? Что-нибудь одно!» «Там видно будет,- размышлял Василий, - Пока не режиссер и не писатель, факт. Хочу попробовать себя еще во многом, Ведь жизнь дается только людям раз...»
Диплом получен. Жизнь несется дальше. Ее поток нельзя остановить. Живется Шукшину совсем несладко: Московской нет прописки, часто негде жить. Однако в фаворе он как актер, и это, Только это силы придает. Он пишет с наслажденьем письма в Сростки, С огромным нетерпением ответы ждет. Известна нам, что жизнь непредсказуема, Не знаешь ты, что будет завтра или через год. Большую боль душевную Василий Со смертью зятя милого несет: «Ты слышишь, Таленька, родной мой человечек! Тебя люблю я всей душой, как мать! Крепись, сестренка, никому на свете Тебя я не позволю забижать. Мне тоже очень трудно, я ведь знаю, Что не устроен я ни в чем пока. Твое спасенье в детях, понимаю, Мое, наверно, в славе. Такова судьба. Могу признаться, что немного Саше Все же завидую чуть-чуть и я. На похоронах были только наши, Его могила на верху горы видна. Талюша! Я хочу, моя родная, Чтоб и моя могила здесь была. Чтоб и меня, как Сашу отпевали, Чтоб мамочка моя была еще жива. Я много думал эти дни, не скрою, Ну, а сейчас рассказы все пишу. Ты отвечай, сестренка, побыстрее. Ответа от тебя я очень жду».
«Ее я, славу, буду добиваться. Все силы духа для победы приложу»,- Так думалось Василью в одночасье, Как Льву Толстому некогда давно. Но цель его не просто слава, А дело здесь в другом, скажу я вам, Его волнуют души человечьи, Которые близки, конечно же, и нам. Желанье Шукшина: работать для России, Побольше ношу на себя взвалить, Писать, сниматься, чтобы все служило Народу русскому, чтоб легче было жить. Противников уже тогда хватало, Клеймили кто за что, и плакала душа, Когда ценители его не понимали, Винили в тупости, невежестве, а зря… Шукшин лет пять по окончаньи ВГИКа Больше копил в себе, чем людям отдавал. И, наконец, устроившись в своей квартире, Вновь разгорелся творческий пожар.
Должна сказать я, как писал Василий, Ведь это нужно знать, я думаю, друзья! Работал он в любых условиях, Была бы только рядом тишина. Владел Шукшин и даром очень редким, Когда к нему за чем-то подойдут, Не гневался, а находились шутки, Хоть жаль бросать работу, Но ведь люди ждут. Работал он нещадно, без оглядки, Здоровье ухудшалось, и тогда Задумывался он по-настоящему Когда в больницу, к сожаленью, попадал. А как любил актеров! Вы бы знали. Об этом можно книгу написать. И как у всякого киношника, критерии, Конечно, были, нужно их назвать: Актер быть должен мудр, Познать всей жизни правду, Героя знать, как самого себя, Душа должна быть к людям нараспашку – Вот требованья режиссера Шукшина. Им фильмов создано совсем немало. Любимые народом я хочу назвать: «Калина красная», конечно, «Печки-лавочки». Мечтал он фильм о Разине снимать. «Какое оно, море?» - фильм, в котором Василий встретил Лидию свою. Они соединились, и спустя немного Родились девочки, любимые отцом.
Вы сами знаете, что через письма близким О человеке можно многое узнать, Я вас прошу, послушайте внимательно, Василий пишет в Сростки, можем прочитать: «Мои хорошие! Я так по вам скучаю! Пишу из Венгрии, ведь здесь снимаюсь я. Все - слава Богу! Точно знаю, что вы скучаете, Но это – не беда. Вот я скучаю по своим дочуркам… Они такие шустрые, что я Теряюсь, как мне с ними обходиться: Оля – резвушка, ну, а Маня – очень хитрая. С картиной все в порядке, но устал так, Нервишки сдали, и, наверно, я Займусь курортом, как зима наступит. Чуть полечусь, и снова в бой, друзья! Сниматься с Белохвостиковой я закончил. Остались съемки в Ленинграде – это пустяки. Скажу по совести, пока не отдыхаю, Домой приеду, денег вам пришлю. Закончил я роман о Стеньке Разине, Рассказов новый сборник написал. Я так мечтаю снять фильм о Степане, Что ночь ворочался, хотел спать, но не спал. Да… Званье получил совсем недавно. Заслуженный я - деятель искусств РСФСР, И жду квартиру, это будет даже кстати, Мне очень нужен для работы кабинет. Жить можно, дал бы Бог здоровья. Заканчиваю писанину и хочу сказать: Людей родных, душевно близких, стало больше, Мне легче жить сейчас и легче создавать.
Я думаю, что многие, читая, Хотели бы услышать мой рассказ О внешности шукшинской, но ведь знаю, Что врать – не дело, не хочу я врать… По возрасту Василий мне не ровня, С ним не знакома, и не знаю я, Какого цвета волосы имел он, Какие были у него глаза. По фильмам, фотографиям не смею Я внешность Шукшина раскованно давать, Меня волнуют души человечьи, И в этом я могу его понять.
Мы все прекрасно понимаем, Что мастером совсем не просто стать. Для этого аж до седьмого пота Работать нужно, силы собирать. Шукшин в своих рассказах опирался На лучшее, что было до него. У Чехова учился простоте и краткости, У Достоевского и Льва Толстого – глубине. Но самый главный для Василия учитель Это народ, и только от него Писатель черпать мудрость мыслил, Да и работал тоже для него. Рос мастер с каждым фильмом и рассказом, О пройденном не часто вспоминал. Шукшин был скромным, это помнить надо, Жил перспективами, о постановке Разина мечтал.
Шли годы, месяцы, недели… Менялась жизнь, менялся сам Шукшин, Но письма к матери по-прежнему летели, В них душу Вася часто отводил. Одно из них кусками приведу я, Последнее шукшинское мажорное письмо, В нем много сказано для матери, Однако греха не будет, если мы прочтем его: «Мама, родненькая. Все в порядке! Я жив - здоров. Все хорошо, поверь! Мне кажется, что в весе я прибавил. Увидишь в фильме: правда, растолстел. Попей бальзам, родная, на ночь, помогает. Попей, другие годы пьют его, да-да… А я сейчас скажу о том, как с Машей Ходили в школу, прямо с ней беда. Играет дома с Ольгой или с зайцем, А до занятий школьных дела нет. Мала еще, конечно, забывает, А так, здоровы дочери вполне. Ну, вот и все. Дай Бог тебе здоровья. И за меня не беспокойся, я серьезно говорю. Целую. Обнимаю. Твой Василий. Пиши ответ скорее. С нетерпеньем жду». Письмо ушло. Никто не знал в то время, Что вести в Сростки больше не придут. Ну, а пока Василий, как всегда снимается, Рассказы пишет, думает, среди людей живет.
«Я – сын, я – брат, отец и понимаю, Что сердце мясом к жизни приросло. Мне тяжко, больно уходить, однако, Я не хочу узнать о смерти ничего». Не думал Вася умереть так скоро. Но понимал, здоровья нет уже. Отсюда – неуемная работа, Самокопанье и движение. Он загонял себя, работая нещадно. Бывало, ночи напролет писал. И чтобы бодрость духа не терялась По банке кофе за ночь выпивал. Однажды ночью, будучи на съемках, За сердце вдруг Шукшин схватился в час, Когда уж все спало на теплоходе, Только Буркову не хотелось отдыхать. - Что, Вася? Что? Скажи, родимый? Чем я могу помочь тебе сейчас? - Пожалуйста, Георгий, сделай милость, Найди аптечку, это в самый раз. - Ну, как? Полегче? Ты скажи, полегче? Бурков заботливо твердил опять. - Ты не волнуйся, я же парень крепкий, Ты спать иди, и я пойду тотчас же спать. Ну, вот и утро. У Василья тихо… Бурков пришел будить: вставать пора. Но понял он: что-то случилось. Василий умер! Страшная беда… А на столе, в каюте, у окошка, Тетрадь лежала, видимо, давно. Готовил автор новую работу «А поутру они проснулись». Вот и все. Смерть Шукшина – тяжелая утрата, Хоть много лет прошло, но боль еще жива. Как мать родная, на Московском кладбище Калина красная хранит его всегда. 1991 г. Поэма «Письмо из еврейского гетто» (посвящается памяти В.Гроссмана)
Мой сын! Пишу тебе, хотя я точно знаю: Ответ твой никогда не получу. Ведь я – жидовка, и только за это В еврейском гетто, в отдаленьи, нахожусь. Конец известен, и меня не будет, Когда получишь мамино письмо: Но я хочу, чтоб о последних мыслях Узнал подробно, прочитав его.
Все началось в июле, а точней седьмого, Когда в наш город немцы ворвались. Сначала я была почти спокойна, Но через сутки беды начались… Мгновенно отвернулись от меня соседки. Одна сказала: «Всем жидам – конец!» Ну, а другая просто обнаглела: Взломала двери в комнате и забрала, что есть. А там, где я работаю, в больнице, Меня и одного еврея-старика Уволили с работы без причины, И вот сейчас без заработка я. Как люди раскрываются в несчастьи, Об этом думаю ночами я. Друзья в кавычках сразу отвернулись, Но появились настоящие друзья. Одни из них бегут ко мне всечасно И вести разные из города несут. В последние часы мы занимались «перепрятываньем» С одной надеждой: что-то сохранить.
Однако, все волнения пусты, поскольку ясно, Что всем евреям так и так конец. Мы это поняли по объявлению: Мой сын, тебя прошу его прочесть. «Всем жителям – евреям, старикам и детям! Не позже восемнадцати ноль – ноль, Быть в Старом городе, а если это где-то Не выполнится, то жидам расстрел!» Нашла свою корзину пребольшую, Набила тем, что дорого душе. Взяла подушку, на двоих посуды. И чудом не забыла инструмент. Простилась с домом, садиком, дворняжкой, Которая в квартире много лет жила. Сначала я немного растерялась: Корзина была страшно тяжела. Но выручил меня грузин знакомый. Который иногда лечился у меня: Он предложил мне взять с собою денег, Взвалил корзину и до гетто проводил меня. А по дороге мы разговорились… Мой пациент сказал, что из-за глаз Его на фронт отправить не решились, Меня он сможет редко навещать. Еще сказал, что видел на работе Приказ, что всем евреям посвящен. В нем очень оскорбительные «вещи», Но все ж знакомый рассказал о нем. Во-первых, все евреи не имеют права Ходить по тротуарам, многие продукты есть. А во-вторых, им, точно каторжанам. Повесят желтенькую лату, где нательный крест. И Старый город обнесут колючей проволокой, И выход за нее, конечно, запрещен. А если русский вдруг еврея где-то спрячет, То за укрытие жида ему расстрел!
О, как печален был мой путь до гетто… Я шла по городу, где все знакомо мне. Сперва простилась я с пустынной Свечной, А на Никольской я приблизилась к толпе. Родную улицу совсем я не узнала, Она сейчас сверкала от постельного белья, Больных вели под руки, а Маргулиса Полуживого пронесла семья. Один из юношей нес на руках старуху, А вслед за ним шли мама и сестра. Как поразил меня один из юношей, Спокойный и надменный, им горда! Мы шли по мостовой, а рядом, у деревьев, Стояли люди, вздохи посылая нам, Одни из них меня не узнавали. Другие взглядом молвили: «Прощай!» Мне кажется, сынок! Нет, точно знаю. Что не было среди толпы спокойных глаз. Они все-все хоть что-то выражали, Я думаю: в душе они жалели нас.
Ты знаешь, сын, что я почувствовала в гетто? Нет, нет, не ужас! Верь, родной мне, верь! В загоне для скота намного стало легче. Ведь рядом близкие несчастьем мне. Мой милый сын! Ты знаешь, как я рада, Что нет тебя здесь, этим и живу. Ох, если бы ты знал: вокруг нужда какая. Ведь в Старом городе беднейшие живут. Как ненавижу тех, кто слухи распускает, Что у евреев барахла полно. О том, что многие из нас богаты, Что запаслись на черный день давным-давно. Хотя хочу по совести сказать я, Что сволочи у нас хватает, как у всех. Есть в гетто. К сожаленью, и предатели. Один из страшных среди них – Эпштейн. Такой красивый, рослый, в кремовом костюме! Он с полицаями и немцами везде. Эпштейн участвует в допросах, даже обысках, И желтая звезда его сияет вроде хризантем.
Живу, мой сын, надеясь на победу; Мечтаю о спасении евреев, как здесь все. Но вести с воли нас совсем не утешают. Поскольку немцы убивают нацию везде. Повсюду возле города курганы, Они растут, их так боюсь и я. Ведь все, кто в гетто, точно знаем, Что похоронены там близкие, друзья… Когда я все обдумала, что происходит, Мне стало ясно, что нас здесь Довольно скоро немцы потревожат, И чувствую, что жить осталось мало мне. Однако, в гетто жизнь кипит, не скрою; У нас здесь печники, сапожники, врачи… Представь, сынок! У нас есть даже школа, Занятия по физкультуре и переплетенье книг!
Ночь в гетто… Как ее боюсь я! Я врать не буду, честно говорю. Частенько по ночам меня охватывает ужас, И леденеет сердце, и тебя зову. Ты помнишь, мальчик! Как тебя жалела, Когда ребенком малым с болью ты бежал. Сейчас похоже все переменилось: Я б с радостью укрылась на коленях у тебя. Да, духом я сильна, я это знаю, Но мне сейчас нужна поддержка, как и всем, Похоже немцы и меня сломали, Я думаю о самоубийстве каждый день. Еще должна сказать тебе, сынуля, Что, видимо, в ближайшие два дня Поднимут всех евреев и погонят В Романовку, ты там ищи меня. Сынок! Пора заканчивать письмо, я это знаю, Но не могу никак закончить не могу… Хотя прекрасно я все понимаю, Но жалко ниточку порвать последнюю мою! Письмо отправлю с другом, пожелаю В конце письма я долгой жизни и любви. Мой сын! Меня, пожалуйста, не забывай ты, Пусть Бог на долгие лета тебя хранит! Целую в лоб, глаза и волосы родные, Нет слов, чтоб выразить любовь к тебе мою, Живи, живи, сынок мой милый! Люблю я всей душой тебя и своей смерти жду. Август, 1991 г. Поэма «Двадцатый съезд»
Двадцатый съезд…Что знаем мы об этом? Хотя по возрасту ровесник многих он. Ведь дух пятьдесят шестого кем-то растерян был, Но почему? По прихоти какой? Причин не так уж много было… Послушайте! Попробую лишь несколько назвать, Но сразу Вас предупреждаю, люди, Я буду только правду излагать. Во-первых, говоря о съезде, Нельзя, наверно, было бы изъять Доклад Хрущева «О культе…и последствиях», Соображаете? Нетрудно все понять. А, во-вторых, руководитель партии известный, Он восемнадцать лет упорно вел страну От «оттепели» к перестройке, Застоем сейчас время то зовут. Так вот, по указанью Брежнева, конечно, Об «оттепели» нужно было не упоминать, А он в КПСС, небезызвестной, Лишь только начал силу набирать. «На кой черт правда? - так однажды молвил Один из генералов ВМФ. – У нас другая линия сегодня, На кой нам нужен ваш двадцатый съезд?» Однако сам народ не в состояньи Был замолчать период тот, И ветер перемен, пронесшийся однажды, И ныне дует. Слышите его?
Сталин умер… И такого горя Не испытывал никто и никогда. И от горя люди, взвоя, Шли в последний путь препроводить Вождя. «Я не думаю, чтобы история знавала, Похорон подобных», - так сказал Эренбург, который был из первых, Что период «оттепелью» звал. Отгремела траурная музыка… Слезы высохли. Немного дней прошло, И страна, недавно плачущая, Вдруг вздохнула бодро и легко. Ликвидировались где-то поселения, В лагерях чуть мягче стал режим, Свертывались стройки, и мгновенно Реабилитированные морем потекли. И в апреле пятьдесят четвертого, По решению Верховного суда, Снова завертелось «Дело ленинградцев», И безвинных возвратили навсегда. Бубнов, Косарев, Крыленко, Вознесенский, Блюхер, Тухачевский и Якир – Наконец-то, занимают свое место Среди лучших, живших на Руси. Перемены в обществе для многих Протекали незаметно, но сейчас, С высоты прошедших лет, уверенно, Можем объективно рассказать.
Среди тех, кто принимал наследство Сталина, Не было фигуры, чтоб одна, Без помощников страной сумела править, Все в руках держала, как вчера. Ворошилов, Молотов и Каганович, Среди них, конечно, Микоян – Были той четверкой, на которую Сталин ставки делал, но не доверял. И, проигрывая все, что может статься С партией и государством, с ним самим «Вождь народов», кое-что предвидя, Их фактически от власти отлучил. И когда любимец многих Власть оставил без желанья своего, То сложилось в целом руководство, Все-таки напоминавшее его.
После Сталина в ЦК сложился Очень сильный триумвират: Маленков, Хрущев и Берия – Между ними развернулась вся борьба за власть. Наиболее влиятельным был Берия, Он ЦК буквально завалил Множеством своих нововведений – Этим масла он в огонь подлил. И тогда Хрущев, заволновавшись, Что у Берии соратников полно, Обратился с просьбой к Маленкову, Чтобы действовать с ним вместе, заодно. Вскоре на совместном заседании Был поставлен острием вопрос: Персонально обсуждали Берию, А закончилось арестом. Вот и все. И на пленуме ЦК в пятьдесят третьем: Каганович, Ворошилов, Микоян – Приняли участье в прениях, Тон которым Маленков давал. Берия наказан… Что же дальше? Кто фигурой первой стать готов? Времени прошло совсем немного, Ей становится, представьте, Маленков. Подхватив наперсника реформы, Широту которых изложил Он на сессии Верховного Совета – Этим путь к карьере навсегда закрыл. Возглавляя аппарат центральный, Подбирая тех, кто будет помогать, Наш Хрущев тогда в Крыму решается: Маленкова с Председателей убрать. Потеснив недавно «прогрессиста», Захотелось «консерватора» туда ж, И на Молотова свой удар, вторичный, Первый секретарь решает направлять. После этого событья развернулись: Не успело много времени пройти. В пятьдесят пятом, месяце июле, Принято решенье: съезд двадцатый надо провести.
Подготовка к съезду шла успешно… Вдруг однажды Первый секретарь сказал, Что для государства очень важно Знать, что Сталин нам в наследство оставлял. Предложение его сводилось к следующему: Нужно очень тщательно узнать, Кто, за что сидит сегодня в тюрьмах, Чтоб на съезде людям рассказать. На Президиуме мненья разделились: Старым членам это было ни к чему, Молодые очень поддержали, И комиссию создали потому. Шверник, Комаров и Аристов – Дружно за работу принялись; А Поспелов возглавлять их взялся, Трудовые будни начались…
Съезд был созван в феврале пятьдесят шестого. Много было сказано на нем Об итогах первой пятилетки И о строе, при котором мы живем. Вот и отзвучал доклад Хрущева… И, казалось бы, давно пора Всем разъехаться с спокойной совестью: Вроде съезд двадцатый удался! Но в действительности все иначе было… После долгих колебаний и потуг, Наконец, КПСС решилась: Рассказать присутствующим правду всю.
Долго выступал Никита на трибуне, Делегатам говоря о том, Что период культа личности в истории «Не слизать корове языком». Он напомнил Ленина заветы, Из которых стало ясно нам: Сталин не в Верховном, а в другом совете Должен, по идее, управлять. Делегаты были в возмущеньи, Когда цифры хлынули на них: Их шокировали семьдесят процентов, Незаслуженно расстрелянных в те дни. Было смело сказано на съезде, Что убийство Кирова при том Послужило поводом к репрессиям, От которых нам не отмахнуться кулаком. И средь жизни, страшной и жестокой, Что десятилетия текла, К сожалению, культура наша Часто лживой, граждане, была. Если вспомнить фильмы и учебники, Песни, книги, творческие дни – Их объединяет лишь единственное: Сталину обязаны всем мы…
Напряженье в зале нарастало… Вдруг наперекор всему С верхнего балкона зазвучала, Догадайтесь что? Частушка! И кому? «Вот спасибо Сталину – Сделал меня барыню. Я и баба, и мужик, Я и лошадь, я и бык! Я и сею, я и жну, На себе дрова вожу…» Эта смелость певшего гласила, Что былого, верно, не вернуть. «Оттепель» в Союзе наступила! Можешь говорить, что хочешь, вслух! Май, 1991г.
Глава «Сентябрь» |
